Можно по пальцам перечесть наши свидания после развода, ибо они были мучительны для нас обоих. Помню, в самом конце декабря я пригласил ее в Трианон с Гортензией. Ужин накрыли в моем кабинете. Как в былые времена, я сел напротив ее, она – в свое кресло... Все было, как прежде. Только во время ужина стояла мертвая тишина. Она была не в состоянии что-то проглотить, и я видел, что она близка к обмороку. Я и сам дважды тайком утер глаза... Они уехали сразу после ужина.

А потом была встреча с невестой... Мои придворные долго разрабатывали этикет. Но я все поломал, у меня не было времени на эти придуманные глупости. Я встретил ее в Компьене и... прыгнул к ней в карету!

Император помолчал и добавил почти мстительно:

– И там лишил ее невинности! Завтрак нам подали уже в общую постель. – Он засмеялся. – Именно так император милостью революции должен был стать родственником Людовика и Марии Антуанетты, казненных этой революцией... У новой жены были полные губы, пышная грудь... Несколько великоватый габсбургский нос, но зато молода... у нее тело пахло яблоками... Жениться надо на австриячках, Лас-Каз. Они свежи, как розы, и пахнут яблоками...

Я, конечно же, подумал: как странно все это ему говорить теперь, когда он уже знает, что «свежая, как роза» тотчас его предала и нынче живет с австрийским генералом, которого подсунули ей Меттерних и заботливый папа Франц…

Но император повторил, глядя на меня в упор:

– Жениться надо на австриячках... свежи, как розы... – И добавил, помолчав: – Вот так я развелся с императрицей Жозефиной.

Маршан рассказал мне: «Перед смертью он был в полузабытьи... и вдруг очнулся и произнес: „Я видел мою славную Жозефину, но она не разрешила мне себя обнять“.

– Тринадцать епископов отказались присутствовать на церемонии бракосочетания в знак протеста против высылки Папы из Рима. Пришлось сослать и их, лишив сана.

Париж устроил блестящий праздник. Я и новая императрица присутствовали на обеде в ратуше, потом – на Марсовом Поле, где выстроилась моя гвардия. От лица всей Великой армии гвардейцы славили брак своего императора.

Австрийский посол решил не отстать и первого июля устроил торжественный прием. И тут случилось ужасное – во время фейерверка загорелась бальная зала. Жена посла и много гостей сгорели заживо. Насмерть перепуганную Марию Луизу я сам вынес из горящих комнат… И я еще раз убедился: мои отношения с судьбой складываются по-новому – и опасно.

Вскоре Фуше, делая доклад, подробно рассказал, что говорили в Париже. Конечно же, вспоминали торжества в честь брака Людовика и Антуанетты, когда во время фейерверка сгорело множество народа, говорили, что Мария Луиза тоже австриячка и родственница той, «от которой пошли все несчастья». Говорили и о других зловещих совпадениях и предзнаменованиях...

Фуше докладывал мне об этом с плохо скрытым злорадством. И я позаботился, чтобы этот год, кроме брака, принес мне еще одну радость – избавление от этого мерзавца. В последнее время я постоянно не ладил с ним. Он взял привычку преследовать людей моим именем, и часто я ничего не знал об этих преследованиях. Когда в ярости я вызывал его, он холодно доказывал, как опасны эти люди и какую услугу он мне оказал, посадив или выслав их. Он ловко выскальзывал из моих рук... и продолжал рыть, рыть и рыть!

Но в десятом году он, наконец, попался. Я узнал, что, не имея от меня никаких полномочий, он тайно начал вести переговоры с англичанами о мире. Вел он их через того же банкира Уврара. Я велел тотчас арестовать Уврара и отправить в Венсеннский замок, где он быстро все выложил следствию.

На первом же заседании Совета министров я спросил Фуше:

«Правда ли то, что показал Уврар?»

Он ответил совершенно спокойно:

«Да, Уврар сказал правду. Я вел переговоры с Англией... тайно. Ибо хотел сделать вам подарок, подготовив мир с самым опасным вашим врагом, Сир».

«Вы заслуживаете эшафота... вы понимаете это?»

«Скорее благодарности, Сир», – ответил Фуше.

Я обратился к министрам:

«Что полагается за подобные деяния?»

И они дружно подтвердили:

«Смерть!»

Но Фуше был абсолютно спокоен. Он отлично знал – наказания не будет. Он обладает изумительно изворотливым умом, так что вообще отказаться от его услуг я не мог. Но освободить от него министерство полиции – должен был. Чтобы не слишком злить опасного негодяя, я решил назначить его губернатором Рима. Главное – держать его подальше от Парижа...

Я велел ему прибыть в Тюильри и сказал:

«Я решил вас простить, хотя уверен, что совершаю большую ошибку».

Он вежливо поклонился.

«В моем сердце, – продолжал я, – есть только два города – Париж и Рим. Второй я отдаю вам».

Он вновь поклонился. И поблагодарил.

Новым министром полиции я назначил боевого генерала Савари. Знаю, выдвижение Савари заставило умных людей пожимать плечами. Да, человек он второстепенный, у него нет ни опыта, ни способностей, чтобы стоять во главе такой машины. Но зато он был мне предан, как верный пес. Он безропотно расстрелял герцога Энгиенского. Да что герцог! Вели я ему отделаться от собственной жены и детей, он и тогда не стал бы колебаться.

Фуше попросил у него три недели на сборы, чтобы «вывезти принадлежащие ему вещи». И простодушный Савари, не спросив меня, согласился. Я узнал об этом лишь на третий день и велел ему немедля ехать в министерство и гнать оттуда Фуше. Но было поздно: архив, секретные досье, знаменитая картотека осведомителей – все было предано огню или вывезено. Концы в воду! Но главное – исчезли мои бумаги! Несчастный Савари, вернувшись, сказал мне: «У меня было такое ощущение, что министерства полиции на набережной Малакке не существовало вовсе».

Я велел Савари передать Фуше. «Все мои заметки, инструкции, моя переписка... должны быть немедленно переданы мне». На что мерзавец преспокойно ответил: «Как жаль, что я не смогу исполнить желание Его Величества. Передайте императору, что я все сжег». После чего сказал в салоне Каролины[28]: «Да, я принадлежу к партии интриганов, но к партии жертв – никогда». Так мерзавец открыто намекнул, что все припрятал.

Я вызвал его в Тюильри и потребовал:

«Отдайте бумаги».

«Я их сжег... Конечно, это наивно. Куда осмотрительнее было бы их припрятать. Вдруг Вашему Величеству придет в голову со мной расправиться...»

Так он посмел мне угрожать.

«Вы играете с огнем, Фуше. Отдайте бумаги!»

Мерзавец вздохнул и сказал, глядя мне прямо в глаза:

«Что делать, Сир... Вы столько раз на меня гневались, что я привык укладываться спать „с головой на эшафоте“... Я не стал их хранить, Сир, только потому, что верю – ваше благоволение ко мне будет неизменным. Я их сжег».