Менее шестидесяти, менее пятидесяти…

Глаза Джуни были открыты и изучали лица медсестер. Искала ли она меня? Ее кожа, которая была розовой всего минуту назад, стала синей и постепенно серела.

Сорок…

«Давай, Джунипер! — говорила Трейси. — Дыши! Давай!»

Тридцать…

Я был не в силах дышать. Я хотел отмотать время назад, вернуться во тьму и спокойствие нашей истории.

Двадцать…

«Дыши, Джуни, дыши!»

Джунипер уже была близка к точке невозврата, как вдруг она вернулась к нам. Показатель содержания кислорода начал расти, сердцебиение участилось, а кожа вновь порозовела. Трейси оставалась рядом с ней. Подойдя к инкубатору, я взглянул на свою дочь. Она все еще была с нами.

У нее регулярно случались внезапные остановки дыхания, когда ее легкие замирали, а также эпизоды брадикардии, при которых ее сердцебиение замедлялось. Иногда это происходило до десяти раз в сутки.

Тем же утром, когда мы с Джуни читали последние главы третьей книги, доктор Радж заглянул к нам на обходе и попытался понять, что вызвало такой сильный приступ. Ей уже сделали рентген грудной клетки. Доктор Радж указал на большой белый участок на снимке с правой стороны.

По словам врача, с утра у нее либо случился коллапс легкого, либо вокруг легкого скопилось большое количество жидкости, сдавив его и затруднив дыхание.

Доктор рассказывал о том, что предстоит делать дальше, когда его вдруг прервал тревожный сигнал монитора. Сердцебиение Джунипер и уровень кислорода в ее крови снова начали падать. Трейси приподняла ее, снова надела маску и стала сжимать дыхательный мешок.

— У нее приступ брадикардии, — сказала Трейси.

— Дыхание остановилось? — спросил Радж.

— Да.

Трейси держала над лицом Джунипер дыхательный мешок и наблюдала, как индекс сатурации снова приближается к девяноста.

— Джунипер, — сказала она, — да что с тобой такое?

Несмотря на положительные сдвиги, мы знали, что все равно рискуем ее потерять. Кровяной сгусток полностью не рассосался, а лишь уменьшился в размере. Ее легким до сих пор дополнительно требовался кислород, особенно когда внутри грудной клетки скапливалась жидкость. В течение дня уровень кислорода в ее крови несколько раз поднимался, падал и снова поднимался. Медсестры называли это «кислородным танцем», и мы понимали, что, пока она не окрепнет, танец не прекратится.

В тот день мы с Джуни закончили чтение третьей книги, и она была счастлива (или как бы это назвал неонатолог), когда Гарри и Гермиона использовали Маховик времени, чтобы спасти Клювокрыла от казни, а затем забрались на спину гиппогрифа и в ночи полетели спасать Сириуса от дементоров. Смелые истории спасения всегда были моими любимыми в этой серии книг, и я был уверен, что моя дочь слышала это в моем голосе.

За несколько следующих дней мы прочли и четвертую книгу. В темноте я рассказывал Джунипер истории о ее матери. О том, как в детстве она любила лошадей и как в жаркие летние дни ездила верхом в «Баскин-Роббинс» за мороженым.

Однажды, когда мы с Келли сидели рядом с Джунипер, мы поделились с ней кратким списком жизненных правил, который мы с мальчиками составили, когда те росли:

1. Никогда не бить копа.

2. Никогда не называть мать «пьяной шлюхой», как однажды сделал один из друзей Сэма, полагая, что это забавно.

3. Никогда не злить Боба Дилана, потому что он напишет о тебе песню, которая будет настолько хороша, что его презрение будет жить вечно.

Чтобы это доказать, я включил ей «Positively Fourth Street».

Когда я уставал от чтения и уже не мог вспомнить неприличных историй из жизни, я читал наизусть первые двадцать страниц «Рождественской песни» Диккенса. Праздники прошли много месяцев назад, но мне было все равно. Я любил аудиокнигу, записанную Патриком Стюартом, и я регулярно включал ее каждый год, начиная с Дня благодарения. Я помнил большие отрывки и мог подражать различным акцентам и голосам, придуманным Стюартом. Это очень нравилось Келли и мальчикам.

«Начать с того, что Марли был мертв…» — говорил я. Сэм закатывал глаза и продолжал: «Сомневаться в этом не приходилось». Затем подключался Нэт: «Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке».

«Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! — читал я. — Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник!»

Трейси укорительно смотрела на меня, но я продолжал: «Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину»[21].

Хотел бы я быть автором этих строк. Окунувшись в повесть, я начал верить, что Диккенс идентифицировал себя со Скруджем и создал это произведение, чтобы напомнить себе о том, что может произойти с человеком, ведомым страхом. Это было особенно применимо ко мне. Я убедил себя в том, что малютка Тим был преждевременно рожденным и что его организм так и не смог прийти в норму. Это объясняет, почему его отец Боб Крэтчит так его защищал. Я помнил, как Патрик Стюарт подражал срывающемуся голосу Тима, когда тот слабо кричал «Ура!» за обеденным столом. Я представлял, как моя дочь сидит среди Крэтчитов, требуя свою порцию рождественского гуся.

Однажды, когда Трейси надела на Джунипер парик из темных длинных волос, я вспомнил о певице Мелани. Меня посетило вдохновение, и я спел своей дочери фальцетом: «У меня есть новенькая пара роликовых коньков», что рассмешило Трейси. В течение того долгого лета я придумал свою версию песни «The Hokey Pokey»[22].

Засовываешь кислородную трубку, вытаскиваешь кислородную трубку,

Засовываешь кислородную трубку и встряхиваешь ее.

Танцуешь танец малышей и поворачиваешься кругом.

Вот и все!

Когда ничто не помогало успокоить Джунипер, эта песенка всегда срабатывала:

Засовываешь Бровиак, вытаскиваешь Бровиак…