«Милый Феликс Феликсович!

Пишу вам, чтобы просить вас никому не показывать тот листок бумаги, который я вам передала у Али [Александра Александровна Пистолькорс, сестра Анны Вырубовой]. Ваш новый знакомый [Г. Е. Распутин] был сегодня у нас и просил об этом, да и я нахожу, чем меньше будет разговоров о нем – тем лучше. Я бы очень хотела знать ваше мнение о нем, думаю, что вы не могли вынести особенно хорошего впечатления, для этого надо иметь совсем особенное настроение, и тогда привыкаешь иначе относиться к его словам, которые всегда подразумевают что-нибудь духовное. А не относятся к нашей обыденной жизни.

Если вы это поняли, то я страшно рада, что вы его видели, и верю в то, что это вам было хорошо для вашей жизни, только не браните его, а если он вам неприятен – постарайтесь забыть».

«Приехав домой, я обнаружила ваше письмо, отправленное мне из Петербурга. Прочитав то, что вы пишете о нашем друге, я вспомнила, что он написал несколько слов на обороте вашей фотографии, которая лежала среди ряда других, показанных мною. На некоторых он сделал надписи. Вам он написал нечто очень милое, и у меня даже нет права так долго хранить то, что принадлежит вам. […] Я не в должном настроении для молитвы без нашего друга – в его присутствии я молюсь так радостно, так легко, и мне печально, что его нет здесь, что мы не встретились и не помолились вместе хотя бы раз. Мне не с кем поделиться своими мыслями, хотя люди, принимающие участие в этом религиозном событии, были духовно едины»24.

«Как вы могли сказать столько несправедливого и жестокого! Я несколько раз перечитала ваше письмо, чтобы понять, под чьим влиянием вы его написали. Когда-нибудь, в другое время, я надеюсь, мы подробно обсудим все это, а сейчас я скажу лишь, что вы обвинили меня без оснований – я не сделала ничего плохого. Если вы думаете, что я порчу себе жизнь знакомством с Г. Еф. и уважением к нему как к молитвеннику и истинно верующему человеку – что ж, тем хуже для вас; я не могу изменить мое мнение о знакомом человеке из-за сплетен, переданных из вторых рук, поскольку, если бы я поверила во все то, что говорят люди, то была бы вынуждена разочароваться и в вас! Но я всего лишь хочу всегда верить своему внутреннему чувству, и чувство это говорит мне, что Г. Еф. угоден Богу. Касательно того, что я стала его рабой, это неправда. Все, что я делаю, я делаю сознательно и добровольно. Человеку нужен наставник, чтобы расти духовно, но это означает не порабощение, но признание того, что его духовный опыт выше твоего, при сохранении свободы совершенствоваться самостоятельно и анализировать собственные чувства. Недавно он написал мне и просил сказать вам, чтобы вы не забывали его, когда вам будет нехорошо, вместе с ним думали о нашем Творце, и тогда все будет хорошо! Не грешите против него более, мне не нравится слышать от вас то, что говорили другие […] Я рада, что вы написали мне все, что думаете, но мне больно, что вы думаете именно так. Это не ваши мысли, по крайней мере, не те, что были у вас, когда вы в последний раз навещали меня. Вы сами хотели увидеть его, вы писали об этом и даже говорили, что собирались убедить вашу мать встретиться с ним, но были встревожены той ложью, которая преследует его, – и вдруг такая неожиданная перемена! Из этого я могу решить, что вы вовсе не знаете его.

Какое огромное значение вы придаете обществу! Неужели вы еще не знаете, что сегодня оно вас презирает, завтра превозносит и всегда радо судить любого, сколь бы высоко ни было его положение! Конечно же, более всего огорчает меня отношение вашей матери ко всему произошедшему, это так больно. Тем не менее я спрашиваю себя, сердится ли ваша мать только на то, что вы встретились с Г. Еф., или ей так неприятна ваша дружба со мной (наша добрая дружба)? Мне хотелось бы разобраться в этом, чтобы понять, в чем меня обвиняют и почему вам не позволено видеться и говорить со мной? Может быть, вы никогда не делали того, что могло бы огорчить вашу мать, если бы она об этом узнала? […] Я просто не могу поверить, что вы так легко поступились собственным мнением взрослого человека и не защитили меня, а потом так безжалостно осудили меня. […] Совершенно естественно, что вы любите свою мать более любого другого человека на земле, особенно такую мать, как ваша, но разве это означает, что вы должны совершать что-то грязное, злое, идти против собственной натуры из любви к ней? Я слишком люблю и уважаю вашу мать, чтобы подумать, что она может сознательно оскорбить другого человека, особенно меня, к кому она всегда была так добра, только узнав о моем знакомстве с Г. Еф. […] Я уважаю свою мать, но, если мне кажется, что она ошибается, я со всей силой моей любви стараюсь убедить ее измениться»27.