class="p1">Я Вот ты какой, Фома. Это забавно, но зная почти все о тебе, о твоих мыслях, возможных поступках, о делах и заботах, которые встанут на твоем пути, я совсем не знал тебя внешне, пожалуй, я мог встретить тебя на улице и не узнать, не ВСТРЕТИТЬ тебя, не сказать тебе здравствуй, Фома, вот ты, оказывается, каков. Я знал сумму твоих понятий о жизни, знал даже понятие ФОМЫ, но вот то, что ты уже есть, что у тебя есть руки и ноги, небритые щеки, худая почти лысая голова и мятый костюм, длинные пальцы, сутулость, то есть все, что видят в тебе люди, говорящие, что знают Фому, — всего этого я не знал, согласись, что это странно, странно-смешно, не правда ли?

ФОМА Ты создал меня по образу и подобию своему, к чему тебе детали, эта простая работа не по тебе думаю, что если бы я не пришел к тебе вот сейчас, ты и не задумался бы о моей конкретности, о том, что я хочу есть, что у меня болит живот от спазм, что солнце давит мне глаза, обо всем этом не думал бы ты, да и к чему, не правда ли, ты берешь мои мысли, мою энергию, и какое тебе дело, человек ли я или мышь?

Я Боже ты мой, Фома, какие у тебя усталые глаза, больные, больные разбитые зеркала твоей души, как говорят людские писатели, ужели и Ирина не могла бы тебя спасти? Кстати, в твоей пьесе «Круги», я все же прочел ее, а то знаешь, как тебя защищала Ирина, так в твоей пьесе «Круги» герой вешается в конце, а разве б его не могла спасти любовь?

ФОМА Я не знаю, что это такое.

Я То есть?

ФОМА Я не знаю, что это такое. Видишь ли, я думаю иногда, что родился очень старым существом, зверем, уставшим во чреве, побежденным во чреве, выброшенным, облезло-выброшенным в мир, я думаю, что у побежденного зверя была одна забота, забота отомстить, а ведь виновной во всем я считал мою мать, так вот зверь-самец, облезлый и старый самец, которым был я, жаждал утверждения, жаждал познать и унизить свою мать, которая познала, соткала и выбросила меня наружу, жаждал обладания матерью, но так как я уже жил, то есть уже боялся смерти и наказания, то грезилось мне, что мать умерла, а об этом никто еще не знает, и я возьму ее тогда, и быть может, умру от страха и отчаяния.

Я знал, что никогда и никому не смогу рассказать о своих детских страданиях, потому что людская мораль содрогнется от этих мыслей, быстро определит их извращенность и распущенность, и хотя лишь ЖАЖДА могла бы судить меня, лишь ЖАЖДА, она одна, я боялся суда людей, хотя понимал никчемность их морали, но она, видно, эта охранная грамота, стала такой же сильной во вновь рождающемся, такой же стойкой и сдерживающей, как и желание мстить за рождение, как и закон продолжать род.

Я не знаю, что такое любовь, я могу любить любого, могу ненавидеть любого, хотя нет, тут я, пожалуй, вру, я не могу любить никого, никого не могу ненавидеть, я запродан был тебе, я стал забывчивым движением вперед, стал функцией твоего процесса, так о каких же постоянных привязанностях спрашиваешь ты, о какой любви, и о какой ненависти может идти речь, если нет ни секунды стояния на месте, а только сухой бег песка в кишки, разрывающий нутро тяжестью и отсутствием памяти-столбика, на который в крайнем случае можно было бы навесить петлю, но нет, и такой остановки не дал мне ты.

Я Но я дал тебе дар создавать предания, дар толкователя и посредника, ты же написал, между прочим, на драных клочках две работы, очень конкретные работы о судьбе человека и власти, которая отпущена была в твой промежуток, правда, ты написал и о молодом, и о старом, но все же я, пожалуй, сойдусь в оценке с твоей матерью, потому что какое тебе было дело до их расстрелов и предательств, тебе был отпущен дар создавать ПРЕДАНИЯ, записывать их, ведь твой народ владеет письменностью, сумел бы прочесть твои вести через многие лета, так нет же, ты бежал этого труда, ты забоялся его, тебе нужна была жалкая жалость от людей уже сейчас, или гордость борца нужна была тебе, и ты разбросал свой дар на суету их государственных забот, хотя, конечно, они важны, да, да, но тебе, понимаешь, тебе, был отпущен именно этот дар, а ты не захотел искать его, и создал свои «Круги» и «Числа», что ж, они волнуют, щекочут нервы твоим соплеменникам в их страхе друг перед другом, что ж, ты можешь еще рассказать байку из своего детства, и девицы содрогнутся твоей смелости и пошепчут о правоте Фрейда, гонимого в вашей стране, что ж, ты можешь сказать мне о тупой цензуре, которая даже эти твои потуги погубит на корню, но почему, Фома, забыл ты свои молитвы о полной мере, почему, Фома, не принял ты паству отца, не стал добрым пастырем смерти, не создал этого ПРЕДАНИЯ, а стал бежать своей работы, стал только спать и молчать, и забивать свою тоску и страдание такой литературой, почему не покорился, почему не оставил открытой рану, почему так легко решил спастись, сводя свои смелые счеты с государством? Так легко спастись? И не улыбайся, Фома, моему слову о легкости, не криви рта, ты знаешь, что все же спасался, именно ТРУДНОСТЯМИ спасался, гонимостью спасался, а тебя, Фома, никто не гнал, никто, тебе был отпущен покой и воля, и ты должен был сесть и спокойно искать и записать предание, ты же разбросал свое семя на маленькие преступления с матерью, или с кошкой, которую ты тоже желал в детстве, а на большую ЛЮБОВЬ, на невинность свою к обряду встречи, где отец твой был и помог бы тебе, у тебя не появилось, недостало силы? Тебя обучили всему еще во чреве, ты узнал о страхах жизни и о ее радостях еще до человеческого рождения, ты, как любой человек, не захотел после этого родиться, но наши заботы были шире, мы сделали тебя живым, но почему же ты, который все это сам хорошо знал, не нашел в себе покоя, не нашел в себе простой силы выполнить ту работу, для которой был с таким трудом создан? Чего не хватало тебе? Знания платы? Или кто-то