— Мой досточтимый господин, чего еще мог бы я пожелать?

— Тогда готовь свои доспехи. Мы выступаем не позже чем через неделю. Путь по суше нам преграждают французы, и отправимся мы морем. Нынче вечером король устраивает пир перед своим возвращением в Англию. И твое место позади моего стула. Приди загодя в мою спальню, чтобы помочь мне одеться, и в залу мы спустимся вместе.

На королевский пир благородный Чандос облачился в одежды из атласа, венецианской парчи и бархата с меховой оторочкой. Найджел, готовясь служить своему господину за столом, надел свой лучший шелковый жакет с вышитыми на груди пятью алыми розами. В большой зале замка Кале были расставлены столы — на возвышении для самых знатных, второй для рыцарей поскромнее и третий для оруженосцев, когда они перестанут быть нужны своим господам.

У себя в скромном тилфордском доме Найджелу и не грезились такая пышность и роскошь. Угрюмые серые стены от потолка до пола были завешаны бесценными аррасскими гобеленами, и вокруг залы словно бежал олень, преследуемый гончими, а следом скакали охотники. Над главным столом ниспадали знамена, а на стене под ними висели щиты с гербами знатных вельмож, пировавших за ним. Светильники и факелы отбрасывали багряные отблески на эмблемы лучших полководцев Англии. Над высоким креслом с пышной обивкой в центре сверкали львы и лилии, и те же августейшие геральдические фигуры, но с трехзубчатой полосой над ними, знаком старшего сына, осеняли кресло принца, а справа и слева длинными рядами располагались благородные гербы, почитаемые в дни мира и наводящие ужас на полях сражений. Там блистали золото и чернь Мэнни, зубчатый крест Суффолка, красное стропило Стаффорда, червень и золото Одли, вздыбленный лазурный лев Перси, серебряные ласточки Арунделя, червленая лань Монтекьютов, звезда де Виров, серебряные раковины Рассела, пурпурный лев де Ласи и черные кресты Клинтона.

Оруженосец рядом с Найджелом шепотом называл ему имена знаменитых воинов, сидевших под щитами.

— Ты ведь молодой Лоринг из Тилфорда, оруженосец Чандоса? — сказал он. — А меня зовут Делвс, я из Доддингтона в Чешире и служу сэру Джеймсу Одли, вон тому сутулому человеку со смуглым лицом и подстриженной бородкой. Над ним его герб — голова сарацина.

— Мне доводилось слышать, что он доблестный воин, — ответил Найджел, с интересом рассматривая господина своего соседа.

— А как же, сквайр Лоринг. Он самый отважный рыцарь в Англии и во всем христианском мире. Несравненных его деяний не перечесть.

Найджел с надеждой перевел взгляд на своего нового знакомого.

— Ты говоришь, как подобает, когда надо поддержать честь своего господина, — сказал он. — По той же причине, сквайр Делвс, и со всем почтением мне надлежит ответить тебе, что ни именем, ни славой с моим господином он потягаться не может. Если ты не согласен, то мы продолжим спор таким способом и в такое время, какие удобны тебе.

Делвс добродушно улыбнулся.

— Потише, потише! Превозноси ты кого-нибудь другого, кроме, пожалуй, сэра Уолтера Мэнни, я бы ответил тебе согласием, и либо моему, либо твоему господину пришлось бы искать себе нового оруженосца. Но Чандосу нет равных, и я не стану обнажать меч, чтобы доказать противное. А! Кубок сэра Джеймса почти пуст. За дело! — И он метнулся к столу с кувшином гасконского вина в руке. — Король нынче получил добрые вести, — продолжал он, вернувшись. — Таким веселым я не видел его с того вечера, когда мы взяли в плен французов и он надел свой жемчужный обруч на голову де Рибомона. Видишь, он смеется, и принц тоже. Смех этот кому-то ничего доброго не сулит, или я очень ошибаюсь. Не зевай! Тарелка сэра Джона пуста.

Теперь настала очередь Найджела бежать к столу. Но всякий раз он возвращался в угол, откуда ему была видна вся зала, и с интересом слушал своего опытного товарища. Делвс был невысок, коренаст и далеко не молод. Задубелая от непогоды кожа, многочисленные шрамы, грубоватые ухватки и речь свидетельствовали, что он больше привык к походным шатрам, чем к пышным залам. Но десять лет службы научили его многому, и Найджел слушал его с жадностью.

— Да, король получил хорошие вести! — повторил он. — Смотри, как он шепотом сообщает их Чандосу и Мэнни. А Мэнни нашептывает их на ухо сэру Реджинальду Кобему, а тот — Роберту Ноллесу. И каждый ухмыляется, как дьявол, заполучивший в свои когти монаха.

— Кто из них сэр Роберт Ноллес? — с интересом спросил Найджел. — Я много слышал о нем и его деяниях.

— Вон тот высокий, хмурый, в желтом шелке, безбородый и с рассеченной губой. Он немногим старше тебя, а его отец был сапожником в Честере, но он уже заслужил золотые шпоры. Посмотри, как он запускает руку в блюдо и хватает большие куски. Ему привычнее лагерный котелок, чем серебряная посуда. А этот толстяк с черной бородой — сэр Бартоломью Бергерш. Брат его — аббат Болье. Беги! Беги! Подают кабаньи головы и надо протереть тарелки!

Застольные нравы наших предков в ту эпоху представляли собой, на современный взгляд, странную смесь утонченности и варварства. Вилки еще не были изобретены, и роль их выполняли «учтивые пальцы» левой руки — указательный и средний. Пользоваться другими было верхом невоспитанности. На камыше, устилавшем пол, лежало множество собак, рычавших друг на друга и затевавших драки из-за обглоданных костей, которые бросали им пирующие. Тарелками обычно служили ломти грубого хлеба, но за королевским столом гости ели с серебряных плоских тарелок, которые оруженосцы и пажи протирали перед каждой переменой блюд. Зато скатерти были великолепными, а яства, подававшиеся с пышностью и церемониями, давно забытыми, отличались многочисленностью и кулинарными ухищрениями, каких не встретишь на современных банкетах. Кроме кушаний из мяса всех домашних животных и всевозможной дичи, стол разнообразили такие необычные для нас деликатесы, как дельфинье жаркое, жареные ежи, белки, сарычи, выпи и журавли.

Каждая перемена блюд возвещалась пением серебряных труб, вносили их попарно слуги в ливреях, а впереди и позади шествовали багроволицые дворецкие с белыми жезлами, которые служили не только знаком их достоинства, но и оружием для защиты яств от дерзких покушений на них на пути из кухни в залу. Кабаньи головы с позолоченными клыками и пылающим в пастях огнем сменились удивительными тортами, испеченными в форме боевых кораблей, замков и еще многого другого; Сахарные матросы и солдаты, тщетно оборонявшие их от штурма, расплачивались за свою нерасторопность собственными телами. В заключение появился серебряный корабль на колесах, нагруженный сластями и фруктами, который объезжал гостей. Слуги стояли наготове с кувшинами вина — гасконского и ренского, канарского и ларошельского. Однако век этот, хотя и ценил роскошь, пьянства не поощрял: нормандские трезвые привычки, к счастью, возобладали над пиршественными нравами саксов, считавших, что гость, выходящий из-за стола на собственных ногах, подвергает сомнению радушие его хозяина. Но рыцарская честь и закалка плохо сочетаются с дрожащей рукой и мутными глазами.