На этот раз свадебный пир не предусматривался. Не предвиделось никого, кто мог бы подготовить его и кого можно было бы пригласить. Что еще важнее, некому было за него платить. Никто не закажет китового мяса, не расставит чаши для саке, не подсчитает, сколько потребуется слуг, не составит список приданого. Не будет ни свадебного шествия с танцами и песнями, ни друзей, ни соседей, ни мебели, которую нужно переносить в новый дом. Была только сама Цунено – со своим живым умом, слабым зрением и инстинктом выживания.

Гию узнал о новом замужестве сестры[471], когда один из соседей принес эту весть в Ринсендзи. Вся семья удивилась и обрадовалась, хотя мать Цунено по-прежнему надеялась, что дочь вернется домой. Гию, как всегда сознательный и ответственный, счел своим долгом предупредить Хиросукэ, какое бремя тот взваливает на свои плечи: «Ты, вероятно, знаешь, что она большая эгоистка. Если дела пойдут не лучшим образом, пожалуйста, отошли ее обратно к нам». Однако, не забыв о приличиях, он все-таки пожелал супругам удачи: «Мы искренне надеемся, что при поддержке и благословении семьи жизнь ваша будет счастливой. Вы подарили нам всем, особенно матери, долгожданный душевный покой»[472].

Их семья и впрямь отчаянно нуждалась в душевном спокойствии. Год выдался на редкость мрачным и несчастливым[473]. Умерла Ино, младшая сестра Гию и Цунено. Мать хворала. У Сано была тяжелая беременность. Храмовый секретарь Дэмпати подхватил глазную болезнь и едва мог читать и писать. Даже Гию чувствовал себя плохо и с трудом поддерживал свою большую переписку. Казалось, он испытал облегчение, написав Хиросукэ, а стало быть, и сестре. Он даже отправил Цунено посылку: одежду, постельные принадлежности, несколько отрезов шелка для шитья. Теперь у нее будет все необходимое.

Цунено знала, что Хиросукэ был самым обыкновенным человеком, однако своим желанием называться ее мужем он сотворил своего рода чудо. Прежде семья стыдилась ее, отвергала, считала неразумной, недостойной любви и доверия. Почти год она ощущала себя одинокой и отверженной. Ее письма домой встречались с обидой и сдержанным раздражением, родня откликалась на них неохотно и, как правило, с попреками. Ее просьбы оставались без внимания. Но одно-единственное определение – замужняя – смогло переломить ситуацию и в корне изменить ее положение. Выходя замуж, она вроде искупала все грехи.

С одной стороны, было бы просто затаить обиду на Хиросукэ за то, с какой легкостью и уверенностью он преобразил ее жизнь. Как и самой Цунено, ему не сиделось на месте. Он тоже покинул Этиго, прошел по тем же горным тропам, бродил в поисках работы по тем же самым местам Эдо. Но, в отличие от Цунено, он мог разгуливать по столице, будто имел полное право на этот город и на эти улицы. Он никогда не оказался бы в столь уязвимом положении, как она. Он не привлекал к себе нежелательного внимания таких людей, как Тикан. Хиросукэ не грозило оказаться перед выбором: капитулировать или остаться всеми брошенным. Ему не приходилось жить с последствиями своего поступка. Если его когда-нибудь и предавали, если в душе его и жила боль, ему не нужно было за это просить прощения.

С другой стороны, всю свою жизнь Цунено знала, что мужчины и женщины очень разные. Даже в детстве их не будут учить одним и тем же жизненным премудростям, писать одни и те же слова, носить одну и ту же одежду – и участь их ожидала самая разная. Даже переродиться в Чистой Земле женщинам было труднее, чем мужчинам. Некоторые проповедники учили, что после смерти женщин ждет ад, уготованный тем, кто осквернял землю менструальной кровью и грязью деторождения[474]. Многие женщины каялись и жертвовали деньги, надеясь на избавление от страшной участи. Цунено никогда не думала, что, когда вырастет, станет, как ее отец, священником. От нее никто не ожидал, что она будет, как ее брат, писать стихи на китайском языке, представлять храм на деревенских собраниях, составлять прошения и ходатайства, высчитывать размер податей. Это было бы так же нелепо, как выбрить себе голову.

Первая строка «Великого поучения женщине» гласила: «Быть женщиной означает уйти в другой дом, когда вырастешь»[475]. Из этого ли текста или другого, но Цунено знала об этом с самого детства. Во всех книгах для девочек их будущая взрослая жизнь описывалась примерно одинаково. Цунено убедилась в верности нарисованной картины уже в двенадцать лет, когда отправилась к жениху в Оисиду. Однако со временем каждая женщина узнавала, что это далеко не все. Быть женщиной означало еще и стыд, и сомнения, и прежде всего принуждение. Хитрость заключалась в том, чтобы не только занимать разрешенное пространство, но и научиться жить в нем – точно так же, как в чужих дальних странах женщины привыкали семенить переломанными и перебинтованными ступнями, дышать в тесных корсетах и даже принимать несвободу за привилегию. Но женщины, занятые тяжелым трудом, не могли ни бинтовать своих ног, ни носить тесных корсетов. Женщинам, жившим в бедности, приличия были не по карману. Женщины, не обученные грамоте, не умели сочинять покаянных писем.

Кисточка Цунено вырисовывала изящные японские иероглифы. Она подбирала мягкие, присущие только женщинам выражения. Она злилась по многим причинам, но ее гнев вызывали люди, а не абстрактные идеи. Она была зла на смотрителя Дзинсукэ, но у нее не вызывало сомнений само понятие арендной платы. Она обижалась на брата, но сам институт патриархальной семьи не рождал в ней никакого протеста. Разве могла Цунено злиться на то, что она женщина? Она не знала, как быть кем-то другим.

Готовясь к представлению в театре Каварадзаки, актер Ивай Хансиро V открыл ларец, в котором хранил свой сценический грим и многое другое: ярко-красную густую помаду, добытую из раздавленных лепестков сафлора; белую пудру для лица; черную тушь, чтобы подчеркивать столь знаменитые широко расставленные глаза; кисти; губки; промокательные салфетки всевозможных размеров. В одиннадцатом месяце 1840 года он играл двойную женскую роль – роль уличной проститутки и старухи[476]. Шестидесятипятилетний актер провел на сцене почти полвека. Ему доводилось играть принцесс и поджигательниц, богинь и гейш. Теперь, с очередной премьерой, ему надо было вживаться в новые образы. Но сам акт преображения оставался неизменным.

Он тщательно выбрил подбородок и протер лицо очищающим средством. Затем смешал пудру с растительным маслом, чтобы получилась густая масса, взял самую большую плоскую кисть и широкими мазками прошелся по шее, плечам, лбу, сомкнутым векам, носу и губам. Затем прочертил еле заметные розовые полосы от середины век и поперек скул, а сверху положил еще один слой белил. Мазнул киноварью уголки глаз, а края век подчеркнул черным цветом; нарисовал ярко-алые губы поверх своих, белых как мел[477]. Для дочери горожанина он делал рот более широким, для гейши рисовал губы бантиком, для старухи выводил длинные и тонкие губы. Когда он играл замужнюю женщину, то красил каждый зуб черной пастой – так делала и Цунено.