У Альмы впереди будет много лет, чтобы кропотливо исследовать свои поступки 1955 года. В этом году она окунулась в реальность и все старания справиться с терзавшими ее угрызениями оказались бесполезны: это был мучительный стыд за нелепую беременность; за то, что она любила Ичимеи меньше, чем себя; за ее страх перед бедностью; за пресмыкательство перед общественным мнением; за то, что приняла жертву Натаниэля; что не оказалась на высоте современной амазонки, которую из себя строила; за ее малодушный, несвободный характер — и еще за полдюжины эпитетов, к которым она себя приговорила. Альма знала, что отказалась от аборта, испугавшись боли и смерти от потери крови или инфекции, а совсем не из благоговения перед тем, кто зарождался у нее в животе. Она снова и снова рассматривала себя в зеркале своего шкафа, но больше не встречалась с той прежней Альмой, бесстрашной и чувственной, которую увидел бы Ичимеи, будь он рядом, — в зеркале отражалась трусливая, капризная, эгоистичная женщина. Оправдания совершенно не помогали, ничто не уменьшало боли от потери достоинства. Много лет спустя, когда любить человека другой расы и рожать детей вне брака вошло в моду, Альма скрепя сердце признает, что глубже всего в ней коренился предрассудок социального неравенства, от которого она так и не избавилась. Несмотря на упадок сил после путешествия в Тихуану, которое покончило с иллюзией любви и унизило ее до такой степени, что последним ее прибежищем сделалась неимоверная гордость, Альма никогда не пересматривала своего решения скрыть правду от Ичимеи. Признаться означало предстать перед ним во всей своей трусости.

По возвращении из Тихуаны Альма назначила Ичимеи встречу в том же мотеле, но на более ранний час. Она вооружилась высокомерием и запаслась красивыми словами. Ичимеи впервые пришел раньше своей подруги. Он дожидался ее в замызганной комнатушке, тараканьем царстве, которое они освещали пламенем любви. Они не виделись пять дней, и уже несколько недель какая-то пелена замутняла гармонию их свиданий; Ичимеи воспринимал это как угрозу, которая обволакивала их густым туманом, а Альма легкомысленно отнекивалась, обвиняя его в излишней подозрительности на почве ревности. Ичимеи замечал, что его любимая как-то переменилась: она сделалась тревожной, слишком много и слишком быстро говорила, настроение у нее менялось поминутно, она переходила от кокетства и нежности к угрюмому молчанию или беспричинным рыданиям. Совершенно очевидно, Альма от него отгораживалась, хотя яростный накал страсти и пылкое желание получать один оргазм за другим свидетельствовали об обратном. Иногда, когда любовники, обнявшись, отдыхали после секса, щеки у Альмы были влажные. «Это слезы любви», — говорила она, но Ичимеи, который никогда не видел ее плачущей, принимал их за слезы разочарования, а постельную акробатику — за желание отвести ему глаза. Ичимеи со своим допотопным благоразумием пытался напрямую выяснить, что с ней происходит, но Альма отвечала на его вопросы издевательским смехом или совсем уж бесстыжими подначками, которые вроде бы начинались шутейно, но сильно его задевали. Девушка ускользала от него, как ящерица. Пять дней разлуки, которые Альма объяснила обязательным семейным путешествием, Ичимеи провел, замкнувшись в себе. Всю неделю он продолжал с полной самоотдачей обрабатывать землю и ухаживать за цветами, но двигался словно под гипнозом. Хейдеко, знавшая его лучше всех на свете, воздерживалась от вопросов и даже сама развезла урожай по магазинам Сан-Франциско. В тишине и спокойствии, склонившись над цветами, подставляя солнцу спину, Ичимеи предавался своим размышлениям, которые редко его подводили.

Альма смотрела на него в тусклом свете, пробивавшемся сквозь продранные шторы в съемной конуре, и ее вина снова раздирала ее изнутри. На один краткий миг она возненавидела этого мужчину, заставлявшего ее столкнуться с самой мерзостной ее ипостасью, но потом ее тотчас же окатило той волной любви и желания, которая всегда поднималась в его присутствии. Ичимеи, стоящий у окна, ждущий ее, исполненный нерушимой внутренней силы, нежности и мягкости, лишенный тщеславия, с покоем в душе; Ичимеи с его телом из прочного дерева, его жесткими волосами, его зелеными пальцами, его ласковыми глазами, его смехом, рождавшимся откуда-то из глубины, его умением заниматься любовью как будто в последний раз. Альма не смогла посмотреть ему в глаза и притворно закашлялась, чтобы погасить тревогу, сжигавшую ее изнутри. «Что с тобой, Альма?» — спросил Ичимеи, не прикасаясь к ней. И тогда она разразилась речью, которую заранее подготовила с дотошностью сутяги: она его любит и будет любить до скончания дней, но у их отношений нет будущего, они невозможны, семья и знакомые начинают что-то подозревать и задают вопросы, они принадлежат к совершенно разным мирам и оба должны принять свою судьбу, она решила продолжать учебу в Лондоне, и им нужно расстаться.

Ичимеи воспринял эту канонаду со стойкостью человека, уже к ней готового. После слов Альмы накупило долгое молчание, и в этой паузе женщина подумала, что они могли бы еще раз заняться сумасшедшим сексом, устроить пылающее прощание, бросить чувствам последний подарок перед тем, как окончательно обрежут ниточку надежды, которую она начала вить еще во время их детских ласк в саду Си-Клифф. Альма начала расстегивать блузку, но Ичимеи ее остановил.

— Я понимаю, Альма, — сказал он.

— Прости, Ичимеи. Я напридумывала тысячу несуразиц, чтобы мы оставались вместе, как, например, обзавестись другим пристанищем для нашей любви, поуютней этого отвратительного мотеля, но я знаю, что это невозможно. Я больше не могу жить с этой тайной, мои нервы на пределе. Мы должны расстаться навсегда.

— Навсегда — это долго, Альма. Думаю, мы снова встретимся в лучших обстоятельствах или в лучшей жизни, — ответил Ичимеи, стараясь сохранять хладнокровие, но ледяная тоска перехлестнула через край его сердца, и голос его задрожал.

Они обнялись как бездомные сироты любви. У Альмы подгибались колени, она почти уже упала на крепкую грудь своего любовника, почти уже призналась во всем, вплоть до самых дальних уголков стыда, почти умоляла взять ее замуж, почти согласилась жить в хижине и растить полукровок, почти пообещала быть послушной женой, отказаться от живописи по шелку, от роскоши Си-Клифф и от блестящей будущности, которая полагалась ей по праву рождения, она готова была пожертвовать и большим ради него и ради соединявшей их редкостной любви. Возможно, Ичимеи все это почувствовал и в своем благородстве уберег от этой жертвы, запечатав рот чистым коротким поцелуем. Не выпуская Альму из объятий, он подвел ее к двери, а потом и к машине. Ичимеи еще раз поцеловал ее — в лоб — и пошел к своему рабочему грузовичку, не оборачиваясь на прощание.