– Не надо, не двигайтесь, – проговорил он, придерживая ее и поворачивая голову набок, чтобы не захлебнулась.

– Мне так больно… лорд Тротт… – шепнула она. Голос ее был лихорадочным, глаза блестели. На губах пузырилась кровь.

– Да, – сказал он сдавленно, потому что не знал, что сказать. – Я сейчас вылечу вас, Алина. Все будет хорошо.

Она будто не слышала его и, кажется, не видела.

– Так больно… – прошептала едва слышно. Глаза ее снова закатились.

Тротт положил руку ей на ребра, попытался вытащить из себя крохи оставшейся силы. Под ладонью похолодело совсем немного – так и царапину не вылечишь, не то что сломанное ребро. Макс отшатнулся, плеснул воды уже себе в лицо – мозг его перебирал решения и не находил их. Боги, боги… неужели нужно было спастись, только чтобы потерять ее сейчас?

У него нет силы вылечить. Но ведь в ней тоже есть кровь Жреца. Есть же. Нужно только заставить ее использовать свои силы.

– Алина, очнитесь. Алина!

Глаза ее под веками дернулись, но она не ответила. Пощупал пульс – он бился редко, словно с неохотой, и она казалась все бледнее.

– Девочка… – он гладил ее по щеке, сжимал ладонь, – девочка моя хорошая. Взгляни на меня. Нужно немного помочь мне…

Она не реагировала.

– Богуславская! – рявкнул он тяжело – и принцесса вдруг открыла мутные глаза, посмотрела на него взглядом смертельно уставшего умирающего человека. – У вас все хорошо, – сказал он с нажимом, удерживая ее взгляд. – Совсем легкие раны. Больше болит. Покажите мне, где болит. В районе ребер. Сосредоточьтесь на боли здесь, – он положил ее руку на рану.

Губы принцессы скривились, по щекам потекли слезы. Голос был неслышимым.

– Н-не могу, лорд Тротт, – ее слов было почти не разобрать. – Тяжело. Больно.

– Надо, – уговаривал Макс ее, сглатывая сухим горлом. Он ничего не чувствовал под рукой. – Надо, Богуславская. Вы сильная. Сильная отважная девочка. Сосредоточьтесь. Я вылечу вас. Просто покажите мне, где лечить.

Она снова начала задыхаться, глаза ее закатывались.

– Нет, нет, Алина, нет, – он склонился ниже, к ее уху, не обращая внимания на боль в собственном теле. – Нельзя! Алина, Алина… вы спасли нас, нужно еще немножко потерпеть. Вы все можете. Пожалуйста, девочка. Помоги мне. Пожалуйста. – Тротт схватил ее за руку, положил на сломанные ребра, прижал своей. – Холод, – уговаривал он – принцесса смотрела в небо, и только по редкому морганию было понятно, что она еще в сознании, – почувствуйте холод. Где болит?

Алинка выгнулась, рвано выдохнула – и он сжал ее пальцы, наконец-то ощущая легкий холодок под ребрами.

– Молодец, девочка, да, вот так… – схватил за плечи второй рукой, притянул к себе, пытаясь удержать целительную волну, усилить – и тут принцесса выдохнула второй раз, и от ее тела вместо прохлады вдруг вновь ударил поток невыносимого и чудесного жара, заставляя Тротта жадно, захлебываясь, стонать ей в шею. Он впитывал пламя и ощущал, как из срубов на спине с болью пробиваются новые крылья, как затягиваются раны и проясняется голова.

Когда Макс положил принцессу на землю, она снова была без сознания. Он посмотрел на свои полупрозрачные руки – и затем быстро и спокойно, словно эмоции остались где-то за гранью, запустил пальцы Алине в грудь и, нащупав сломанные ребра, соединил и срастил их края, восстановил пробитое легкое, убрав из него сгустки крови. Срастил крылья, залечил ушибы и ссадины – и, когда руки стали материальными, без сил свалился рядом с принцессой.

Алина пошевелилась. От нее снова веяло невыносимым жаром. Повернула к Тротту голову – глаза ее были чистыми, здоровыми, улыбнулась бледными губами и протянула к нему руку. Он кое-как сел, сгреб ее в объятия и сжал – девочку, которая пролезла ему в сердце и стала дороже всего и всех в двух мирах. Живую девочку, которая кинулась с ножом на заведомо сильнейшего противника, чтобы защитить его, Макса.

– Все? – снова спросила она хрипло.

– Все, теперь точно все, – пробормотал он, невесомо целуя ее в висок. – Вы вся горите, Алина. Что это?

– Не знаю, – прошептала она. – Не могу это контролировать.

Жар стал опаляющим, и принцесса рвано выдохнула Максу в плечо. Огненный кокон окутал их обоих, и Тротт опять застонал от притока тьмы, заставившей его тело заледенеть. Закричала и Алина, выгибаясь в его руках и судорожно поджимая свои крылья, которые на глазах покрывались черными перьями, – и ее огонь наконец-то иссяк, оставив их, измученных, опустошенных, лежать, сжимая друг друга в объятиях, в нескольких сотнях шагов от обращенной в прах земли.

Двадцать девятое марта, Бермонт

Над заснеженной тундрой рассвет только-только начал расстилать свое розоватое покрывало, а старый шаман Тайкахе уже не спал. Старикам мало надо сна, и он под еще зеленоватым от мороза ночным небом задал корм оленям, побеседовал со снежными духами и умиротворенно, как старого друга, послушал далекое стылое море. А сейчас варил воду на очаге, щедрой рукой бросая травы и ягоды в котел и по привычке поглядывая в него: нестабильные стихии всегда давали возможность увидеть о прошлом, настоящем и будущем больше, чем доступно обычному человеку.

Так он узрел, как закрыл медвежий король проход в другой мир, и успокоенно покряхтел – объяснилось вчерашнее утреннее возмущение стихий. А затем увидел, как вкалывали сыну Бера в руку иглу, а тени на снегу показывали, что полдень давно уж прошел.

Нахмурился шаман, поцокал языком и стал мешать ягодный вар, гортанно приговаривая:

– Явись-явись, медвежья жена! Явись-явись, медвежья жена!

И показалась ему в кипящей воде спящая медведица – вот и солнце взошло, полукруг над ней сделало и снова в сумрак ушло, а не проснулась медведица, не обернулась солнечной королевой со смеющимися ласковыми глазами и светлыми, как мех ласки, волосами. Забеспокоился старик, заметался по яранге своей:

– Спит медвежья жена, опять спит! Ай-ай, опять спит!

Схватил полог ее красный свадебный, костяным ножом тонкую полосу отрезал, шесть волос у себя выдернул, с лентой в косицу сплел, заговоры бормоча. Повязал, как браслет, на левую руку, вынул на этот раз две иглы – и загнал одну в одно запястье, а другую в другое.

Исчезли под кожей волшебные иглы, в энергию обета перетекая, ауру королевы к ауре якоря пришивая. Застонал шаман, закричал, словно огнем его объяло, из яранги выскочив, по снегу покатился, корчась, чтобы боль немного притушить. И замер, дыша, как раненый зверь.

Теперь надо, чтобы остальные якоря до конца выдержали, не сломались. Немного игл осталось, да боли в этих иглах много. Ошибся один, а платить болью все будут. Второй ошибки королева не переживет.

Шаман встал на четвереньки, затем поднялся и медленно побрел обратно в ярангу. Надо было собираться в дорогу: не только ему двойную ношу теперь нести, но и тому, кто обет нарушил вольно или невольно. Вкалывать королю по две иглы теперь, а остальным по одной, как прежде, но с болью двойной.