Ростопчин вернулся в «Кларидж» в восемь утра; в холле сидела Софи-Клер; она поднялась навстречу ему с кресла; улыбка у нее была холодная, как маска:

— Здравствуй, милый, как я рада тебя видеть.

— Здравствуй, — ответил Ростопчин. — Что-нибудь случилось с Женей?

— Ровным счетом ничего. Просто я приехала повидать тебя.

— Давно?

— Только что.

— Позавтракаем вместе?

— С удовольствием.

— Слава богу, что с мальчиком все в порядке. Поднимешься ко мне? Я хочу взять душ и переодеться.

— О нет, я закажу нам завтрак здесь.

— Только мне, пожалуйста, континентальный, я не могу есть ваш островной поридж.

— Хорошо, милый. Яичницу с ветчиной? Ты ведь так любил яичницу с ветчиной...

— Родная, ты меня спутала со своим вторым мужем. Я всегда ел омлет. Ты всегда завтракала позже меня и поэтому не можешь помнить, что я терпеть не могу желтков. Только омлет. Закажи мне два стакана ледяного лимонного сока, пожалуйста.

— Непременно, милый. Что еще?

— А еще две сосиски, — сказал Ростопчин. — Есть такое русское выражение — «гулять так гулять». Помнишь, я пытался учить тебя моему родному языку?

— Ты по-прежнему убежден, что твой родной язык — русский? — улыбнулась Софи. — Как странно! Я жду тебя в кафе, милый. Я могу сделать заказ на твой номер?

Ростопчин устало посмотрел на нее и ответил:

— Нет, каждый будет платить за себя. Ты же разоришь меня своей сосиской, я не переживу этого.

— Я как раз намерена съесть поридж, это много дешевле, милый. Жду тебя.

Ростопчин пустил холодную воду, стал под душ и начат растирать себя жесткой щеткой (возил с собою постоянно); лишь когда почувствовал, что вода стала обжигающе холодной, пустил горячую; потом снова холодную; лучший массаж сосудов; голова постепенно становилась светлее: обрывки мыслей, слов, воспоминаний уходили; в висках замолотило: «Почему она пришла сюда? Как она узнала, что я здесь? Хотя я всегда живу в „Кларидже“, когда приезжаю в Лондон, но она пришла сюда не зря, что-то будет».

Ростопчин растерся жестким полотенцем докрасна, побрился, протер щеки сухим одеколоном, надел синий костюм, который вчера еще, сразу по приезде, попросил отгладить, повязал галстук; он всегда подолгу, очень тщательно повязывал галстук, следил затем, чтобы узел был большим, в чем-то небрежным, но абсолютно точным по рисунку — ровный треугольник, без единой складки.

— Ну что? — спросил он свое изображение в зеркале. — Время платить по счетам, старик?

Бросил под язык две таблетки реактивана; не наркотик, конечно, но все-таки дает заряд бодрости, спать не хочется, только чуть кружится голова и кончики пальцев делаются ледяными; сразу же замолотило сердце; достал из плоской аптечки сердечные капли, чудо что за капли, сердце сразу же успокаивается, словно и не билось только что в горле, не давило в солнечном сплетении горькой, тяжелой изжогой.

...Софи сидела за столиком, улыбаясь раз и навсегда отработанной улыбкой; «как мертвец, — подумал Ростопчин, — именно так гримируют мертвецов. Причем за большие деньги. Какой ужас, общество яростнее всего обдирает своих сочленов в дни рождения и смерти; ну и планета, страх господень, троглодиты».

— Прости, что я заставил тебя ждать.

— Ничего, милый. Как следует подзакрепись, нам с тобой предстоит затратить массу эмоций во время торгов; эмоции — это калории.

— Ты намерена пойти в Сотби?

— Да, милый, это так интересно. Я хочу посмотреть, как люди швыряют деньги на ветер.

— Как раз в Сотби люди вкладывают деньги в дело. На ветер там не бросают ни пенса.

Лицо Софи чуть дрогнуло; он понял — хотела улыбнуться по-настоящему; в позапрошлом году сделала подтяжку кожи; счет выставила сумасшедший; с тех пор вообще перестала смеяться, поскольку врачи сказали, что это способствует появлению еще более глубоких морщин, новая операция вряд ли поможет.

— Но ты выбросил на ветер не один десяток тысяч, милый. Деньги, которые каждый отец бережет для сына, уходят к коммунистам.

— Деньги, вложенные в картины, возвращаются на мою Родину.

— Я понимаю. Ты очень вкусно ешь. Я завидую тебе... Ты намерен и сегодня вернуть своей родине какие-то картины?

— Прости, но это мое дело.

— Нет, милый, с сегодняшнего дня это не только твое дело, но и наше. Мальчика, моих внуков и, если хочешь, мое. Я получала консультацию у Эдмонда, ты, конечно, помнишь его, у него юридическая фирма, он провел со мною дна дня, мы довольно тщательно изучили ситуацию. Я же ушла от тебя, не потребовав раздела имущества милый. Я намерена сделать это сейчас, чтобы ты не мог постоянно перекачивать наши деньги в Россию. С сегодняшнего дня я наложила арест на твои счета.

Ростопчин обернулся; официант сразу же подошел к нему; и этот голову склоняет по-птичьи, чуть набок, как любопытная синица, право, и глаза такие же крохотные, будто бусинки.

— Я бы выпил «блади мэри», — сказал Ростопчин. — И съел еще пару сосисок. Нет. пожалуй, я бы съел еще три сосиски.

— Две сосиски — это одна порция, сэр.

Софи кивнула:

— Съешь еще две порции, милый. Ты всегда много ел по утрам после того, как пил ночью...

— Когда ты была со мною, я не пил, родная, — ответил Ростопчин и попросил официанта: — И еще масла, пожалуйста. Причем тоже не одну, а две порции.

— Да, сэр, — сказан официант, о т п л ы в а я, что никак не гармонировало с его птичьей головкой; он по-прежнему держал ее чуть набок.

Проводив его взглядом, Ростопчин наконец заставил себя поднять глаза на Софи; все они дуры, сказал он себе; все без исключения; мы выдумываем себе умных женщин, а их попросту нет; она сделала подлость, но мне ее жаль; пусть раздел имущества, в конце концов пострадают она и Женя, они жили мною, а теперь я могу продать дело; раздел так раздел; мне-то хватит до конца дней, даже если я выплачу им половину стоимости замка и коллекции; нет, возразил он себе, не хватит; ты тогда ничего и никогда не сможешь вернуть России, потому что надо будет по-прежнему платить дворецкому, повару, служанке, шоферу; двадцать тысяч в год одна страховка; а сколько тебе осталось жить, никто не знает; сидит человек, строит планы, поездка на охоту в Кению или лечение в Виши, а именно в это время маленький тромб, н а б р я к ш и й в артерии, ежесекундно подталкиваемый током крови, медленно и неуклонно движется к сердцу, чтобы закрыть клапан; темный, горячий удар в голову, пена на губах, и — вечность. Нет, погоди, сказал он себе, наблюдая за официантом, который нес на серебряном подносе водку и томатный сок, в конечном счете, у меня есть сейф в банке, он анонимен; не бог весть сколько, но все равно я буду продолжать мое дело; она никогда меня не поймет, даже Женя не понял, куда уж ей; боже, как это отвратительно играть с людьми, но ведь иначе я не могу сейчас, я просто не имею на это права. Как это у Тургенева? Россия может обойтись без нас, но ни один из нас не обойдется без России. Боже, как верно, как трагично верно... Ты был прав, «Эйнштейн», когда вчера, нет, сегодня, — ночь это всегда сегодня, — ты сказан Степанову, что против нас играют, и ею, Софи, по-русски ведь она Сонька, тоже играют, старой, несчастной дурой, но только кто? Кто же?!