Что значит все это переплетение веры с психическими и неврологическими заболеваниями? Несмотря на оговорки в начале очерка, некоторых читателей расстроит этот материал. Такие идеи действительно вызывают беспокойство. Но важно ограничить его, подчеркнув, какие тревожные вещи из этого НЕ следуют.

Во-первых, я не говорю, что нужно быть сумасшедшим, чтобы верить. Давайте переформулирую не так агрессивно: никакие нейропсихические расстройства из описанного набора не являются необходимым условием для определенных типов религиозной веры. Здесь все гораздо спокойнее. Индивидам с любым из этих психических расстройств определенные виды веры и религиозные ритуалы хорошо подходят и дают успокоение.

Во-вторых, я не говорю ни о чем количественном, вроде того что большинство людей или даже заметное меньшинство людей с определенными религиозными воззрениями пришли к ним из-за нейропсихиатрических нарушений. Количественные факторы не имеют отношения к делу; эти рассуждения имели бы точно такой же смысл, даже если бы касались только одного человека.

И наконец, более сложная оговорка. Целью этого очерка не было едко и саркастично подчеркнуть, что есть люди, чьи верования лишь механические судороги вследствие психических нарушений. Суть не в том, что для них это «заложено биологически». Я не сомневаюсь, что есть не меньше психических подсказок (менее изученных), почему люди теряют веру так же, как находят, и меня, рьяного атеиста, завораживает мысль о том, что чей-то атеизм точно так же «заложен биологически», как чья-то вера.

Именно в этом суть. Вообще не важно, говорят ли нам эти биологические изыскания о миллионе человек или только об одном; говорят ли они о пламенной вере или пламенной потере веры.

Для меня важнее всего практические выводы из этих исследований. Для многих из нас отношение к Богу, богам или их отсутствию, моральные нормы, с которыми мы сталкиваемся здесь, на земле, и награды, которых мы можем ожидать после, – решения, которые мы принимаем о религиозной вере, – одни из самых глубоких, личных и самых сложных вопросов в нашей жизни. Это одна из позиций, которая определяет нашу личность. Половину своей юности я переживал последствия собственных сомнений, и десятилетия спустя они все еще отзываются во мне. Редкая неделя проходит без того, чтобы я не разозлился на Бога за то, что он перестал для меня существовать; не сокрушался бы о расхождении между тем, что я хочу чувствовать – и что могу. Что это значит, если в глубоко личном пути к определению себя, в этом важнейшем процессе укоренения ощущения «Я» хоть один человек на планете пришел к решению благодаря несбалансированности нейромедиаторов?

С этой тревожной мысли началась данная книга, похожим вопросом я задавался в конце первого очерка «А какого размера у вас?», пройдясь по синдромам лобной расторможенности – синдром Туретта, ОКР и другие психические расстройства. Мы осмыслили факторы, которые делают нас теми, кто мы есть: религиозны ли мы; нравится ли нам новое или привычное; легко ли мы высказываем свое мнение; склонны ли к моногамии или неверности, и какого пола человек, вокруг которого закручиваются все эти вопросы веры. Другие очерки в этой книге добавляли дополнительные грани: если существуют биологические ограничения того, как мы двигаемся по жизненному пути, как мы проходим самые сложные его моменты, например горе, то что это означает? Разбирая признак за признаком, задаемся вопросом: неужели мы всего лишь не слишком выдающаяся разновидность приматов? И что нам с этим делать?

В конце очерка «А какого размера у вас?» я попытался сформулировать свои ответы о социальных и политических последствиях биологической базы поведения. Прежде всего, мы обязаны бороться с идеологиями, которые искажают научное знание для оправдания следующего холокоста. Кроме того, из изучения разнообразных факторов, ограничивающих формирование личности и обеспечивающих появление закономерных сходных поведенческих узоров, должны вырасти эмпатия, толерантность и плюрализм, должны родиться новые области биологии с потенциальными возможностями помощи людям.

Многие годы читая об этом лекции, я заметил, что студенты часто приходят в замешательство от некоторых аспектов данного научного знания, при этом социополитические аспекты редко выходят на первый план. Нас волнует именно философская подоплека. Почему?

Мне кажется, дело в болезненном столкновении с огромной сложностью того, что открывает нам биология: потрясающее разнообразие нейромедиаторов и синаптических связей, переплетение эффектов гормонов и среды, изощренность, с которой ранний опыт может повлиять на работу организма на всю оставшуюся жизнь. Проблема здесь даже не в том, что при попытке в этом разобраться можно впасть в отчаяние. А в том, что такая сложность противоречит сформированному у нас образу живых систем – жизнь и ее процессы разворачиваются просто так, без всякого расчета или плана. То есть естественно. И вместо этого каждая мелочь свидетельствует о противоположности простоте: даже для такого, казалось бы, незатейливого дела, как определение сроков полового созревания, наши тела строят коварные планы, нарушают правила эволюции, отслеживают состояние окружающего мира, складывают и вычитают преимущества и недостатки каждого шага. В общем, приходится убеждаться (а большинство биологов прекрасно это знают), что если считать «естественное» синонимом простоты, безыскусности, не требующей усилий или планирования, то наш организм или поведение редко когда бывает естественным. Мы не можем себе позволить роскошь «естественности».

Огорчает людей и то, что многие из открытий поведенческой биологии противоречат нашему образу себя. Большинство из нас лелеет в душе идею, что каждый человек – непостижимый светоч уникальности. И возникает страх, что ученые хотят изучить его и тем самым уничтожить в результате обретения знания – этот страх приходит в образе снежинки, которая тает от дыхания кого-то, кто наклонился слишком близко, чтобы разглядеть ее; или в образе единорога в загоне, на которого пялятся толпы любопытных, которым дела нет до его грусти и утрат.

Этот образ также выписан в классическом рассказе Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». Это идеальная метафора страха того, куда приведет нас научное знание. В рассказе тибетские монахи объединяются с группой ученых, у которых есть самый мощный компьютер на Земле. Цель их сотрудничества – найти девять миллиардов разных имен Бога, о которых говорят тибетцы. И по мере того, как они приближаются к недостижимому знанию, звезды на небе начинают меркнуть.

Многие люди боятся, что ученые, узнавая все больше о все меньшем, своим знанием обратят нас в стерильные скопления молекул, сетей и уравнений и с каждым новым добытым фактом в небесах будет гаснуть звезда.

Меня это не беспокоит. Не потому что я черствый ученый и хочу во что бы то ни стало добраться до искомого и превратить танец пламени в систему уравнений. Я достаточно эмоционален, и это главное в моей научной работе. Но я не буду переживать, если ученые вдруг возьмут и все объяснят. По одной простой причине: можно свести прыжок антилопы в саванне к биомеханике, а музыку Баха – к контрапункту, но это ни на йоту не уменьшит количество мурашек по коже, когда мы увидим прыжок антилопы или услышим Баха. Если нам откроется некая структура, лежащая в основе самых заветных вещей, то мы от этого только выиграем и окрепнем,