– Слово распространяется, Рут. Оно мчится по миру по незримым путям интернета. Дух обретает свое дыхание посредством нас. Они ждут тебя, Рут. Ты должна с ними поговорить.

– Я? Как?

Мне кажется, что, если бы меня отвезли на стадион и заставили обратиться к толпе, к тысячам людей, кричащих и распевающих, отчаянно ищущих ответы на терзающие их вопросы, если бы мне пришлось давать интервью журналистам и выступать по утрам на телевидении, я бы, вполне возможно, сразу же догадалась, во что они меня впутывают. Но, хотя я и не нахожу в этом для себя оправданий, эти люди находились далеко от меня. Они не стояли передо мной в образе реальных людей, возлагавших на меня свои надежды. Это были подписчики сайта, которые платят за право читать нас, сидя в своих сонных офисах и стерильно чистых спальнях, заглядывать в свой «блэкберри», когда едешь на автобусе на прием к врачу либо скребешь ненужным уже садовым инвентарем в усыпанных гравием палисадниках. Мы могли вставить и удалить их, скопировать их данные, принять или отвергнуть их мольбы о спасении одним нажатием кнопки мыши. Возможно, я и была избранной, вот только в мире свободного рынка религиозных услуг являлась полнейшим профаном.

А Ева профаном не была. Опыт, который она приобрела, будучи специалистом по связями с общественностью, пришелся как нельзя кстати.

– Мне кажется, следует пускать на закате прямые трансляции. Люди к этому времени уже придут с работы, к тому же получится более зрелищно. – Взглянув на поломанный ноготь, она сама себя одернула: – Я просто хочу сказать, что тогда людям будет проще сосредоточиться на сути дела.

Набравшись храбрости, я показала то, что написала, когда на меня нахлынуло прошлым вечером.

– Превосходно. Мы сейчас же загрузим это на сайт, – заявила Ева.

Сестра Амалия сказала, что ей сначала надо прочитать, чтобы удостовериться. Удостовериться в чем? В том, что мои записи не следует дополнить или исправить? Нет. Что за сила! Что за глубина веры! Это истинные слова Розы. Сама Роза диктовала мне эти строки. Ничего здесь не следует править.

Я положила блокнот на стол и вышла, оставив сестер читать мои стихи в напряженной тишине.

Второй мой творческий опыт также был преисполнен возвышенной иллюзорности.

* * *

Хью умел слушать людей. Он не был из тех, кто копирует мимику и жесты рассказчика. Священник не опускался до снисходительного молчания. Он не комментировал мой рассказ, а лишь попросил:

– Можно взглянуть?

Я поднялась со своего места и принесла ему блокнот. Я думала о том, что на этих страницах есть слова, которые до сих пор принадлежат этому месту, слова такие же мягкие, как листик и семя. Трудно поверить, что другие, жестокие и безжалостные слова когда-то нашли дорогу в Велл, эту тихую землю – хранительницу истории сортов и видов, дом для дятлов и лютиков.

– Вот, значит, как выглядит знаменитая «Первая песнь», – произнес Хью, медленно листая страницы моего блокнота.

Да, так оно и есть. Мое творение зажило собственной жизнью. Его содержание определило, как должно выглядеть Вечернее богослужение, основной символ и молитва новой веры, научило верующих рисовать Розу в пыли и медитировать, сидя с горстью пыли. Но куда более опасной была порожденная «Первой песнью» ненависть к мужчинам, которая выражалась в сжигании изображений мужчин, в протестах и поджогах, направленных против присутствия мужчин в правительстве. Мне бы следовало креститься во второй раз и принять имя Ирод.

Хью пролистал блокнот до конца, а одну страницу, кажется, даже прочитал.

– Эта ненависть к мужчинам, Рут, она такая… сильная… Она была направлена на всех мужчин? А как же Марк?

– К тому времени Марк больше походил на младенца, чем на мужчину, – ответила я.

– А как насчет Люсьена? Он бы со временем вырос…

– Не вырос, как оказалось.

Хью не стал возражать, а вместо этого прочитал цитату из моего блокнота:

– «Мы ссохшиеся женщины, но, когда мы целуем Розу, роса касается наших губ и мы расцветаем». Если мужчины настолько ужасны, находили ли вы, Рут, так сказать, компенсацию в любви женщин? Даже такой старый ирландец и сторонник высокой церкви[32], как я, может понять, как такое возможно.

– Думаю, вы лучше меня знаете историю мистицизма.

– Вы обо мне слишком высокого мнения, – терпеливо заметил преподобный.

Взяв у него из рук блокнот, я оглядела комнату, ища, куда бы можно было его положить. Не найдя ничего подходящего, я бросила блокнот в стоявшую у печи корзину, в которую мы с мужем всегда клали все то, что нужно будет впоследствии сжечь.

– Я уже говорила вам прежде, что у меня больше вопросов, чем ответов. К тому же я не уверена, что линия разграничения между духовным и физическим экстазом одобрена Королевской коллегией психиатров или папой римским.

Хью молча кивнул и несколько стесненно заерзал в кресле. Я подала ему мягкую подушечку.

– Проблема в том, Хью, что мне казалось, будто бы это не просто другая страна, а как бы другая планета. А это всего лишь слова, каракули, написанные на линованной бумаге формата А4.

Мы сидели так молча несколько минут. Толстые каменные стены дома служили теперь надежной преградой, через которую не было доступа шелесту ветра и жужжанию трипсов.

– Написала все это я, следовательно, часть моего «я» в ответе за написанное. Что с ними стало? Как вы думаете?

Хью взглянул на меня:

– С кем стало? Со словами?

– С верующими, с теми, кто покупал футболки и загружал на компьютер гимны.

– То же самое, что и с вами. Вера, утрата веры и, быть может, возрождение надежды. Несмотря на ужесточение правил вашего содержания, Рут, я замечаю в вас сейчас немного больше надежды, чем во время нашего знакомства.