– Сейчас я займусь этим, хотя что-то мне подсказывает – тут не будет ничего интересного для твоих нынешних изысканий.

– Моих изысканий?

– Послушай, Лео, – мягко сказал Сагтынский, – насколько я понял, тебя живо заинтересовали мемуары Крылова. Они интересуют и меня. Особенно чтобы эта рукопись не попала в Париж. И поэтому, надеюсь, ты подробно расскажешь мне обо всем, что касается этой стороны твоего расследования. Но есть и другие стороны, не так ли?

Дубельт насторожился и быстро в уме просчитал – что и сколько он успел рассказать, а главное – показать Адаму Александровичу. В том числе и своими действиями. И своим интересом.

– Ты накинулся на этот архив, хотя очевидно, что в нем нет ничего про рукопись Крылова, – продолжил поляк, – а значит, тебя интересует нечто, связанное с прошлым «Нептунова общества». Нечто важное. Я прав?

Леонтий Васильевич покачал головой.

– Хорошо, понятно, – быстро сказал Сагтынский, – больше не буду спрашивать. Так что мы ищем?

– Ты прав, – устало ответил Дубельт, – этот архив подождет.

Сам он искал любые бумаги от Крылова. Но сообразил, что не посвящал Адама в историю с Обителью в Москве.

– Так что ты мне хотел рассказать про дом?

Сагтынский вернул папку в ящик.

– Этот дом принадлежал Николаю Петровичу Архарову. И он жил в нем вплоть до момента, как впал в немилость через год после воцарения Павла. Именно тогда он и продал дом камергеру Кутайсову. И уехал в свое тамбовское имение. Но вот что интересно! После смерти Павла Кутайсов также был отправлен в опалу уже Александром Павловичем. И уехал в свое имение – тоже под Тамбовом. Они не были соседями, но их имения располагались не так и далеко. Странное совпадение, да?

– Нет, – сказал Дубельт и поднял лист из своей папки со столбиком имен, – они оба состояли в «Нептуновом обществе», причем на довольно высоких позициях. Архаров был Лоцманом. Кутайсов – Офицером кают-компании. Тут еще много имен, правда, все это – уже умершие царедворцы прежних правлений.

– А фамилии де Вейль в списке нет?

– Адам! – предупредил Дубельт.

– Я просто думаю – справишься ли ты с этим один? – мягко спросил Сагтынский. – Что же касается меня, то даю честное слово, все, что ты мне расскажешь, останется в моей груди.

Дубельт помолчал.

– Хорошо, – сказал наконец Леонтий Васильевич, – если ты никуда не спешишь, я расскажу тебе все.

«Все, кроме последнего разговора с Бенкендорфом, конечно», – добавил про себя Дубельт.

Лефортово

Она пришла на следующее утро и долго смотрела на набросок заката, который Федя сделал накануне вечером.

– Да, так хорошо, – сказала девушка.

– Почему? – спросил Скопин.

– Обычно я весь день занимаюсь в библиотеке под надзором бабки. И только вечером могу сидеть у окна – оно выходит на запад. Так что я по-настоящему живу только во время заката. Пойдемте!

– Куда? – удивился Федя.

– В дом. Бабки нет, она уехала в столицу. А я не хочу стоять вот так…

Он быстро собрал мольберт и краски. Сердце билось часто-часто. Федор не ожидал, что так быстро попадет в заветный дом на холме, станет на шаг ближе к выполнению задания. Да и что таить – девушка нравилась ему. Впрочем, до сих пор он не общался с женским полом так близко и ни разу не был влюблен.

В старый дом он вошел медленно, как в древний языческий храм. И невольно сравнил с домом деда в Петербурге. Тот дом был пропитан жизнью – половицы в коридорах поскрипывали уютно, все время пахло готовящейся снедью, слышались голоса прислуги, печи топились непрерывно. Здесь же пахло сыростью, воздух был затхлый.

В прихожей он заметил старый герб.

– Это ваш? – спросил он девушку, но та только покачала головой:

– Нет. Это от прежних владельцев. Бабка купила усадьбу еще перед войной с французами. Я же вообще родилась в Севастополе, где тогда служил отец. Он был морской офицер. Сбежал отсюда.

Она привела его в гостиную и усадила перед окном. Федор обратил внимание на старинное кресло у камина. Наверное, здесь обычно сидит баронесса. Сама Луиза села на низкий пуфик, так, что смотрела снизу вверх на юношу. «Почему она так села? – спросил себя Федор. – И почему я так волнуюсь?»

Они разговаривали – сначала о какой-то ерунде, неловко. Потом она начала расспрашивать о самом юноше, и тому пришлось врать и уворачиваться от особо острых вопросов. В такие моменты Луиза смотрела на него внимательно. Потом толстая служанка принесла на подносе чай с баранками и пирожками. За окном потемнело от туч, начался дождь. Луиза подбросила дров в камин, и Феде доставился случай увидеть ее гибкую фигуру сзади. Он подумал, что хорошо было бы нарисовать ее. И не только портрет. Вот этот момент – когда она присела на корточках у камина спиной к нему. Он быстро выхватил блокнот, карандаш и стремительно сделал набросок, прежде чем Луиза повернулась. Она быстро поднялась и в два длинных шага очутилась у него, он только услышал громкое шуршание платья и ощутил горячее дыхание у своего уха.

– Зачем? – спросила она.

Федя густо покраснел.

– Простите, но композиция показалась мне…

Она выхватила у него блокнот и внимательно всмотрелась в набросок своей фигуры.

– Никогда не видела себя сзади…

Юноша сглотнул и выпалил:

– Хотите, я нарисую ваш портрет?

Она недоуменно взглянула на него.

– Ну, – продолжил он, снова смущаясь, – не уверен, что красками у меня получится… Разве карандашом, набросок…

Он тут же вспомнил карандашный набросок в спальне своего отца – портрет незнакомой женщины. И вдруг понял, что Луиза очень похожа на ту незнакомку…

– Странно, – пробормотал он.

– Что странно?

– Нет-нет, ничего. Это пустое.

Луиза кивнула, вернула блокнот и снова села на пуфик, глядя на юношу снизу вверх.

– И что, я должна позировать?

– Нет, просто сидите вот так и разговаривайте со мной.

– О чем?

– О чем угодно! Я сделаю набросок, а завтра снова приду, чтобы отработать детали…

Он помолчал, потом робко спросил:

– Можно?

Она пожала плечами.

– Хорошо.

Так продолжалось три дня – Федя приходил в старый дом, болтал с Луизой, рисовал ее, они пили чай. Иногда прогуливались по саду на заднем дворе – правда, он был сильно запущен. Тропинка была всего одна, за вишневыми деревьями никто не ухаживал. Они шли до руин небольшого фонтана, сидели на бревне у забора, потом возвращались. И с каждым днем Луиза становилась все менее общительной и все более молчаливой. Ее явно что-то тревожило. На третий день, когда они обошли фонтан и сели на