потирая глаза тонкими пальцами, наконец сказал:

– Как ты думаешь, Адам, этот Ротсей – совсем выжил из ума?

Сагтынский отвернулся от окна и пожал плечами.

– Почему? Он ведь ничего не утверждает, просто делает предположение. И признаюсь, это предположение действительно интересное. Кроме того, не забудь, что барон – из Стюартов. А значит, он, может, намного лучше нас понимает, что двигало Брюсами. Ведь Стюарты да Брюсы – одного рода.

– Но скрыть факт рождения двойни императорской крови, поселить их в Лефортово – зачем?

Адам Александрович закрыл свои бесцветные глаза и вздохнул.

– Предположим, они хотели иметь козырь в случае смерти Петра.

– Какой, к черту, козырь?

– Петр умер бездетным. Тогда на руках у Брюсов будет, во-первых, живой царевич. А во-вторых, целая пара его детей – тоже наследников.

– Все это ужасно странная и нечеловеческая конструкция! – отрезал Дубельт. – Какой-то извращенный план! Если Роман Брюс действительно скрыл от Петра рождение двойни, если он передал детей Якову, а тот поместил их в Лефортово и дал имя Эльгиных. А потом их еще назначили сторожить своего же собственного отца…

– Вряд ли они знали, кто их настоящий отец. Но да, в этом есть какое-то извращение.

Дубельт вынул из портфеля папку.

– Вот. Это я успел надергать из бумаг «Нептунова общества» из кладовки.

Он достал пожелтевшие страницы и пробежался по ним глазами.

– Тут Брюсы указаны как члены. Все Брюсы из линии Романа.

– Тебя должно волновать не только это, – мягко сказал Сагтынский. – Послание де Ротсея ты перехватил. Это хорошо. Но как сам барон вернется в Лондон и обнаружит, что оно не доставлено?

Леонтий Васильевич пожал плечами:

– В любом случае будет уже поздно.

– Да, но я абсолютно уверен, что британцы обязательно захотят проверить: а вдруг в России остался кто-то прежней царской крови?

Дубельт устало махнул рукой.

– Это очень маловероятно. Прошло столько лет… Но ты все же прав. Нутром чувствую. Что-то слишком много возни вокруг всей этой истории. Поэтому, Адам, не будем останавливаться в Москве. Поедем сразу в Лефортово. Оглядимся там, а далее уже в эту Чертову обитель. Похоже, мой Горнич заигрался на первом же задании. Надо ему хорошенько всыпать.

Дневник

Снег выпал очень рано. До Рождества еще далеко, а хочется, чтобы оно наступило поскорее. Я попрошу у Господа – не давай мне ничего. Только верни отцу спокойствие душевное. И чтобы мама больше не плакала из-за того, что он много пьет и стал совсем как чужой. Вчера ночью он разбудил меня диким криком. Метался по всему дому, потом замер внизу, в прихожей, напротив старого герба. Я спустился со свечой и видел, как мама пытается его успокоить – гладит по рукам, хочет прижать голову к своей груди. Но отец все время вырывался от нее, что-то бормотал и взмахивал руками. Мама увидела, как я спускаюсь, и замахала рукой – чтобы уходил. Я вернулся в кровать и долго не мог уснуть. Казалось, что холодно. А потом я понял, что дрожу от страха. Но чего я боюсь? Отца? Его безумия? Или того, что я его сын и безумие перейдет ко мне по наследству. В библиотеке есть одна немецкая книга, где говорится о таком.

* * *

В доме холодно. Мама топит печь и камин, но отец ей не помогает. После той ночи прошло три дня. Он не встает со своей постели. Мама отпаивает его отварами и долго сидит рядом. Он не ест даже бульона, который она сварила из курицы, принесенной из деревни. Я спросил ее – что с батюшкой? Она написала в блокноте, мол, это простуда. Но я не верю. Стоял рядом с отцом и пытался привлечь его внимание. Один раз он посмотрел на меня, потом поморщился и отвернулся, как будто мой вид ему противен. Я ушел к себе и долго думал – чем же я разозлил отца? Может быть, он узнал о моей тайне? Но откуда? Даже мама не знает про… нет, не буду писать ее имя. Мне хочется шептать его вновь и вновь. И кажется, если я напишу его – то имя потеряет все очарование и всю нежность.

* * *

Сегодня я решил понять, почему отца так тянет к выпивке. Пошел в гостиную, вынул из шкафа бутылку настойки – там, где осталось еще больше половины, и унес ее в свою комнату. Вкус мне не понравился, а вот тепло, которое разлилось по телу, – да. Оставил бутылку у себя – буду пить понемногу перед сном, чтобы согреться.

* * *

Пишу ночью при свече. Не могу спать. События прошедшего дня крутятся в голове, как раскрашенный волчок. Попробую коротко описать. Уже начало темнеть, когда внизу раздался стук в дверь. Я посмотрел в окно – во дворе стояла карета и еще несколько всадников в шубах и мохнатых шапках. Дверца кареты была распахнута, но того, кто стучал, мне было не видно – мешал козырек крыльца. Я быстро привел одежду в порядок и спустился. Внизу отец и мать. А с ними – какой-то вельможа. Он сбросил меховой плащ матери на руки и странно посмотрел на нее – долго, пристально. Потом повернулся к отцу и тут на лестнице заметил меня. «Это он?» – спросил вельможа и поманил пальцем. Я взглянул на отца. Но тот только кивнул. Мне кажется, он едва держался на ногах. Я спустился и подошел к вельможе. От него исходил густой запах фиалок – вероятно, это была эссенция, потому что откуда же зимой фиалки? Да и букета в его руках не было.

Он высокий и дородный. Но вот лица вспомнить я никак не могу. Наверное, потому, что мне было неловко и я потупил взгляд. Как досадно, что я не разглядел его лица!

«Неплохо, – сказал вельможа, – не вижу признаков вырождения. Крепкая кровь. Ну, пойдем, расскажешь, что с тобой приключилось». Я даже дернулся вперед, полагая, что он обращается ко мне. Но тут увидел, как вельможа берет за руку моего отца. Они пошли в залу. Я долго ждал, когда они выйдут, но мама отослала меня – очень настойчиво. Тогда я засел у окна и долго смотрел на всадников, которые спешились, но в дом не входили, а топтались у кареты. Потом вельможа вышел, запахнул свой плащ и залез в карету. Они уехали. Я кубарем скатился с лестницы и бросился с расспросами к отцу, но тот не захотел мне отвечать. Он уже сидел с очередной бутылкой. А мать пыталась всунуть