Меня почему-то всегда подбешивало слово «дерзкий». Не знаю почему, примерно как слово «красноречивый». А «дерзкие чернокожие девчонки» в десять раз хуже.

– Да что вы себе…

– Мы на пару минут отойдем, – говорит всем Суприм, берет меня за плечо и выводит в коридор. Едва за нами закрывается дверь, я стряхиваю его руку.

– Можете говорить что хотите, – сразу предупреждаю я, – но я не собираюсь читать то, что писала не я, и уж точно мне нахер не надо читать то, что мне противно. Меня и так все обзывают бандюгой и крысой из гетто. А что после этой песни начнется?

Суприм медленно снимает очки. Честно, без понятия, чего ждать. Я раньше его без них не видела. Все время гадала, что он прячет: шрамы или, может, стеклянный глаз?.. Но на меня смотрят обыкновенные глубоко посаженные карие глаза.

– Я же говорил, положись на меня и не отсвечивай! – рычит он.

Я отшатываюсь.

– Но…

Он наступает.

– Ты хочешь все просрать в шаге от успеха?

Я отступаю, но не сдаюсь.

– Я в состоянии сама себе написать песню. Ди мне для этого не нужен. Хайп уже опозорил меня, когда спрашивал про текстовика. И что мне теперь, реально читать чужие тексты? Это охренеть как лицемерно.

Суприм сжимает кулаки.

– Малышка, – медленно произносит он, будто иначе до меня не дойдет, – ты попала в музыкальный бизнес. Ключевое слово – «бизнес». Здесь зарабатывают деньги. У этого мужчины, – он показывает на дверь студии, – бабла столько, что девать некуда. Наша цель, считай, совершить ограбление и унести сколько сможем. Просто запиши одну песню.

Я его услышала и почти поняла, но мотаю головой.

– Эта песня не про меня. Она мне не нравится.

Он хлопает кулаком о ладонь.

– А быть нищей тебе, значит, нравится? Стоять в очередях за бесплатной едой? Ах, ты боишься, что станешь фальшивкой? Ладно, малышка, подгоню тебе корешей-бандитов, будет все по-настоящему. С твоим папкой прокатило.

– Чего?!

– Когда мы с Ло познакомились, он не был никаким бандитом, – говорит Суприм. – Только что в церковном хоре не пел. Пахал за копейки, чтобы прокормить твою маму и брата. Это я научил его читать про уличные темы. Это я надоумил его тусить с ПСами, чтобы не выглядеть фальшивкой. Но он, дурак, влез в это всерьез. А ты, – он обхватывает мое лицо ладонями, – будь поумнее него. Не забывай, что надо играть роль, а не вживаться в нее. И у нас с тобой получится все, что мы не успели с Ло.

Дедушка говорит, что глаза – зеркало души, и теперь я вдруг понимаю, что это правда. Увидев Суприма без очков, я наконец читаю в его глазах, кто я для него: папа, дубль второй.

Я отшатываюсь.

– Ловорезка, я пытаюсь помочь! – говорит он. – Я твой Моисей, и мы идем в землю обетованную! Хватит дуться, пошли делать деньги!

«Мы идем», «пошли». Это мне сейчас придется встать в кабинку. Это на меня будут смотреть и меня обсуждать. А не его.

И все же я, дура, так отчаянно надеюсь на лучшее, что возвращаюсь в студию.

Звукарь включает бит, и мы с Ди-Найсом проходимся по песне, прикидываем верный флоу. Джеймс увлеченно смотрит и слушает с дивана и на каждую мою строчку воодушевленно тычет Суприма локтем. Наконец я захожу в кабинку и надеваю наушники.

Все смотрят на меня с той стороны стекла. На лицах нетерпение. Суприм натягивает радостную улыбку. Все готовы к записи.

Я замечаю в стекле краешек своего отражения.

Когда мне было лет восемь, дедушка с бабушкой повели нас в зоопарк. И одна семья все время останавливалась у тех же вольеров, что и мы. Там тоже было двое детей, и они все время пытались помыкать животными. Говорили им издавать какие-нибудь звуки или подойти ближе к стеклу – лишь бы поржать. Животные их, конечно, не слушали, но, помню, мне стало их жаль. Как, наверно, ужасно, когда на тебя все глазеют и требуют плясать под их дудку.

Теперь я сижу в вольере, и полная студия людей требует, чтобы я их развлекла. Мне нужно сказать чужие слова и стать кем-то другим им на потеху.

Знаете, что хуже всего? Я их слушаюсь.

Тридцать один

– Бусечка, все нормально?

Я отворачиваюсь от окна и смотрю на маму.

– А что такое?

Сегодня вторник. Она забрала меня после подготовки к экзамену, и мы поедем к тете Пуф.

– Я третий раз спрашиваю, а ты только сейчас меня услышала. И вообще ты какая-то молчаливая.

– Ой, прости.

– Не извиняйся. Задумалась о чем-то?

Ага, и мне это не нравится. Я все-таки записала песню для Суприма и прочих. Им понравилось. Меня взбесило. Но Джеймс пока что не готов раскошелиться. Хочет, чтобы я исполнила песню со сцены – надо проверить реакцию слушателей. Реально, я нужна им всем только для развлечения.

Но Суприм уже развил бурную деятельность. Предложил устроить премьеру песни на Ринге. Забронировал время в следующий четверг. Джеймс уверяет: если публика будет в восторге, огромный контракт мой.

У меня такое чувство, что он все равно будет не мой. Если ради него придется читать чужие слова и влезать в чужую шкуру.

Не знаю, как сказать об этом Джей. Возможны два исхода: а) она рассердится, что я все это делала без разрешения; б) она пойдет убивать Суприма. Конечно, мне шестнадцать, и без ее разрешения не видать мне никакого контракта. Но я уже в это влезла, значит, что-нибудь придумаю.

Я выпрямляюсь.

– Все нормально, так, об учебе думаю.

– Ты всегда можешь мне рассказать. Не забывай, что я рядом.

– Помню, – отвечаю я. – Я тоже рядом.

Мы въезжаем на парковку перед высоким кирпичным зданием. На вид оно старше дедушки с бабушкой. В остальном дом как дом, если бы не колючая проволока на задней части забора.

Мы оставляем в машине телефоны, часы и все остальное, на что может сработать металлодетектор. Джей берет с собой только ключи и права. Мы еще в прошлые отсидки тети Пуф привыкли все выкладывать. Так нас быстрее пропускают.

У входа сидит на бордюре какой-то парень, опустив голову между колен. Лица не видно. Но половина головы у него заплетена, половина распущена в афро. Маловероятно, но…

– Жулик? – окликаю я. Парень поднимает голову. Реально Жулик.

– Это ты? – Джей раскрывает объятия. Жулик утыкается ей в плечо. – Я думала, тебя тоже увезли.

– Не, меня там тогда не было. Но остальных…

Повязали. Говорят, тогда замели почти всех Послушников Сада из «Кленовой рощи».

Джей держит его лицо в ладонях, как будто он совсем маленький. Наверно, когда знаешь кого-то с рождения, он для тебя всегда будет немножко ребенком. Пуф и Жулик закорешились еще в памперсах.

– Я рада, что ты на свободе. Пришел Пи навестить, да?

– Ага. Она просила, чтобы я зашел с вами. Надеюсь, вы не против.

– Конечно, не против, ты же часть семьи. – Джей берет его за руку. – Пошли.

Жулик заходит с нами. С ним что-то не то, но я никак не пойму что. Он не просто идет, а чеканит шаг. Его челюсть подергивается, лицо закаменело. Он похож на мыльный пузырь: того и гляди лопнет.

На стойке для посетителей висят розово-красные гирлянды и маленький плакат «С Днем святого Валентина!». Но когда едешь кого-то навещать в тюрьме, не до праздника.

Кертис сегодня подарил мне букетик из шоколадок. Признаться, чуть-чуть настроение улучшилось. А этот парень не безнадежен.

Джей называет женщине за стойкой настоящее имя тети Пуф: Катрисия Бордо. Мне каждый раз странно его слышать – всю мою жизнь все зовут ее Пуф. Мы заполняем документы, проходим досмотр, и нас заводят в маленькую серую комнатку. Там нет ни одного окна – неоткуда проникать солнцу. Горят слепящие белые лампы, которые еще долго видно даже с закрытыми глазами. Охранник просит нас сесть за стол и подождать.

Жулик не прекращая стучит пальцами по столу. Минут через двадцать охрана приводит тетю Пуф.

Джей сразу же ее обнимает. Жулик обменивается с ней их собственным приветствием. Наконец моя очередь.

Не думала, что при виде нее едва не расплачусь, но, честно, еле держусь. Тетя обнимает меня крепко-крепко – а я и не знала, как мне не хватало ее объятий, – и целует в висок.

– Капелька, я скучала.

– Я тоже, – шепчу я ей в плечо.

Мы вчетвером