Как мы уже говорили, автор записок в 1964–1967 гг. работал в Марокко в Советском культурном центре. Он имел возможность наблюдать изменение отношений советских официальных инстанций к выходцам из России, сравнивать с тем, что видел несколькими годами раньше в Египте. А изменения были заметными.

О запретах, ограничениях контактов с русскими эмигрантами больше не говорилось. Однако о каждом случае, о содержании разговора, характере встречи рекомендовалось сообщать соответствующему сотруднику посольства. Каждый, кто работал тогда в том или ином советском заграничном учреждении, знал, кому и что «положено», а кому и что «не положено». Более того, о таких «кадровых нюансах» в советских учреждениях в Марокко, похоже, догадывались и члены русской общины.

В силу должностных обязанностей автору неоднократно доводилось сталкиваться с эмигрантами из России. Многие из них наведывались в Советский культурный центр. Обычно они приходили туда с просьбой дать им что-нибудь из новинок художественной литературы. В первую очередь просили толстые журналы — «Новый мир», «Знамя», «Неву». При этом высказывали удивительную осведомленность о том, что уже вышло или готовилось выйти в свет в Москве или Ленинграде, пишет Ю. Луконин. Получив в дар книги или журналы, они благодарили и приглашали в гости. Но тут срабатывало незримое табу: заведующий культурным центром, коим был пишущий эти строки, воспользоваться приглашением не мог, ибо не принадлежал к категории работников, кому было «положено» вступать в более тесные контакты с эмигрантами. В итоге так и не удалось поговорить запросто, по-человечески. Невидимая стена отчуждения продолжала существовать. Десятилетия взаимного непризнания и неприятия в то время не позволяли ее разрушить.

По случаю годовщины Октября посольство устраивало официальные приемы. На них приглашали и некоторых членов русской общины. Одной из наиболее колоритных фигур среди приглашенных был отец Владимир — настоятель небольшого православного храма, построенного на средства прихожан. Бывали на приемах и господа: Башкиров, владелец консервных заводов, Игнатьев (брат известного генерала), возглавлявший крупную строительную фирму, Полев, врач-офтальмолог, и другие местные русские. Советское посольство устраивало помимо основного также отдельный, как бы неофициальный, прием для эмигрантов — обычно 13 ноября.

На одном приеме присутствовал бывший штабс-капитан, воспитанник знаменитого Александровского военного училища, что на Знаменке, в самом сердце старой Москвы. Того самого училища, которое окончили в свое время Александр Куприн и Борис Зайцев. Запомнился рассказ штабс-капитана — живой, непосредственный, сдобренный множеством бытовых деталей. Женат он на француженке, дочери богатого дореволюционного домовладельца в Петрограде. В Гражданской войне не участвовал: уже в середине 1918 г. эмигрировал вместе с семьей во Францию, но жилось там трудно, особенно в пору экономических потрясений. В начале 30-х годов семья последовала примеру некоторых соотечественников, решивших перебраться из метрополии в Северную Африку. Поверили рекламе, изображавшей страны Магриба эдаким подобием земного рая, и остановили свой выбор на Марокко.

На месте все оказалось иным, чем рисовалось в воображении. Ведь в Марокко в то время ехали не только русские, но и французы, испанцы, итальянцы, греки, выходцы из других европейских стран, которых выталкивали из родных мест экономические неурядицы. Власти французской и испанской зон (страна тогда была разделена), естественно, оказывали предпочтение соотечественникам. Французы и испанцы были более обеспеченными в материальном отношении, являлись носителями культуры, которую обе метрополии насаждали на марокканской земле. К тому же они были лучше организованы (партии, ассоциации, землячества; например, в бывшей французской зоне и в 60-е годы все еще можно было наблюдать деятельность землячеств, объединявших выходцев из Нормандии, Бретани, Жиронды, Прованса, Бургундии). Если требовалось защитить свои интересы, оказать давление на местную администрацию и даже на парижские или мадридские власти, то французы и испанцы делали это, будучи уверенными в успехе. Что касается русских эмигрантов, то им приходилось вести самую настоящую борьбу за существование. В поисках работы они разбредались по всему Марокко — от Танжера и Уджды на севере и до Агадира и Марракеша на юге.

Бывший штабс-капитан сам заговорил о возможности возвращения на родину. Большая часть эмигрантов любила Россию, переживала за нее, особенно в годы Второй мировой войны. Некоторые участвовали в боях в рядах союзников и в составе Французской африканской армии (ФАА), освобождали Северную Африку и Францию.

Но многие, подчеркивал собеседник, не принимали советский режим, боялись его, хотя и не чувствовали себя в чем-то виноватыми. Да и родственные связи многие эмигранты утратили. Они опасались, что, вернувшись на родину, не справятся со многими проблемами экономического, социального да и психологического плана: жилье, пенсии, адаптация. А вечный вопрос об отцах и детях? Молодежь успела воспринять иные ценности, жила в другом мире. Молодые люди считали себя французами, испанцами и хотели ими оставаться.

* * *

Интереснее всего оказались судьбы русских военных. На них Ю. Луконин останавливается подробнее.

В 1918 г. остатки Русского экспедиционного корпуса (так называемый Русский легион, часто его путают с Иностранным легионом) были даже влиты в 1-ю Марокканскую пехотную дивизию французской армии и в ее составе в ноябре 1918 г. дошли до поверженной кайзеровской Германии. Но и другие россияне, например мирные жители Одессы и Севастополя, тоже сталкивались с марокканцами. Дело в том, что в 1919 г. несколько тысяч магрибинцев (алжирцев и марокканцев) были участниками недолговременной французской оккупации некоторых районов Причерноморья. Короче говоря, прибывшие в Марокко из вздыбленной революциями и войнами России осматривались, припоминали все могущие оказаться полезными сведения о стране и арабском мире и понемногу обустраивались на новом месте.

О русской колонии в Марокко, существовавшей и до Первой мировой войны, мы располагаем лишь отрывочными сведениями. Собственно, говорить о колонии до 1914 г. можно было с большой натяжкой. В Танжере, например, где располагались дипломатические представительства, жил всего один российский подданный — врач, работавший в местной французской больнице. К 1914 г. число подданных России несколько увеличилось. В Танжере жил сотрудник миссии, в Фасе — золотых и серебряных дел мастера, в Касабланке — еще несколько россиян. Вот почему петербургские власти поначалу спокойно доверяли защиту интересов Российского государства в Марокко дипломатам из Швеции, Испании, Франции.

Времена, однако, менялись, и в 1897 г. в Танжере появился генеральный консул России. В 1909 г. генеральное консульство было преобразовано в миссию и тем самым уравнивалось со статусом представительств других держав. До 1912 г. миссию возглавлял П. С. Боткин (племянник В. П. Боткина), имевший ранг посланника. Но в 1913 г., уже в годы французского протектората, ее снова объявили генеральным консульством. С этого года дипломатические отношения России и Марокко осуществлялись через российское посольство в Париже и Бюро генерального резидента Франции в Рабате. После 1917 г. между Россией и Рабатом долгое время не было никаких официальных отношений.