Мне нужно было написать еще одно письмо, пока события последних дней были свежи в памяти, — я должен был ответить Шуки, чье письмо передали мне с оказией в гостиницу, и оно уже ждало меня на регистрационной стойке, когда утром я подошел к портье проверить почту. Я бегло просмотрел письмо в такси, по дороге в аэропорт, и теперь, когда у меня появилось время, чтобы внимательно прочитать его в тиши и спокойствии, я снова вынул его из кейса, вспоминая тех евреев, с которыми мне довелось пересечься за семьдесят два часа, и думая, какое впечатление произвел каждый из них на меня, какое впечатление я произвел на них и насколько Израиль воплотился в каждом из них. Я практически не видел самого Израиля, но по крайней мере начал понимать, что он представляет собой, если заглянуть в мозги некоторым его жителям. Я прибыл в это место с холодным рассудком, только чтобы посмотреть, что там делает мой брат, а Шуки пытался меня убедить, что и уезжаю я с холодным рассудком, что искры, разлетающиеся от костра, полыхающего в Агоре, не коснулись меня и моих мыслей. Он писал, что для меня очень важно не попасться на удочку, даже если я этого еще не осознал, что меня могут ввести в заблуждение. В мои сорок четыре года Шуки напоминал мне (хотя и в очень вежливой и уважительной форме) о том, о чем обычно говорят писателю (между прочим, первым об этом сказал мне мой отец, когда в двадцать три года я опубликовал свой первый рассказ): евреи там живут не для забавы, не для развлечения читателей и, упаси бог, не для собственного развлечения. Мне напомнили, чтобы я оценил всю серьезность ситуации, прежде чем мои шуточки-прибауточки пойдут гулять по городам и весям, выставляя евреев в ложном свете. Мне напомнили, что каждое слово, вышедшее из-под моего пера, может оказаться потенциальным оружием против нас, бомбой в арсенале наших врагов, и что в основном благодаря мне все теперь с радостью внимают всякой бредятине, которую излагают евреи-сумасброды в моих книжках, и что я делаю фарс из тяжелого положения в стране, хотя это ни в малейшей степени не отражает реального положения вещей.

Медленно перечитав удивившее меня письмо Шуки, я мог заключить только одно: от судьбы не уйдешь. На мое творчество всегда будут налагать всякие табу, и мой талант всегда будут зажимать в тиски. Эти упреки, думал я, будут бросать мне в лицо до самой смерти. И кто знает, если правы те ребята у Стены Плача, — может, и после.

Рамат-Ган 10 дек. 1978

Дорогой Натан!

Я сижу дома и волнуюсь за тебя: как ты там в Агоре? Больше всего меня беспокоит, что ты тоже можешь попасть под чары Мордехая Липмана. Меня также беспокоит, что ты неправильно истолкуешь его энергию и сочтешь его более интересной личностью, чем он есть на самом деле. Энергичные и живые евреи — твои постоянные литературные герои, и, по всей видимости, Липман станет одним из первых правонарушителей, занявших твое воображение. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как теперь тебя привлекает в его речах преувеличение роли евреев, как соблазнительна стала для тебя гипнотически действующая идея о вседозволенности евреев, отринувших всяческие ограничения, по сравнению с твоим полным писательским равнодушием к нашим благородным мыслителям-рационалистам, носителям разума и добра! Люди, которые тебе нравятся и которыми ты восхищаешься, однако, не завораживают твою душу; ты осторожен и внутренне подвергаешь себя строгой дисциплине, но вся твоя насквозь ироничная еврейская натура занята описанием сцен, которые отталкивают тебя в моральном плане; это твой антитезис — ничем не ограниченный и сверхсвободный еврей, чья жизнь представляет собой хорошо защищенный, охраняемый камуфляж, где под искажающей его облик маскарадной личиной он скрывает свое истинное «я», и чьи таланты ведут его не к диалектике, как у тебя, а к апокалипсису. Меня беспокоит и то, что в Липмане и его приспешниках ты увидишь неотразимо притягательный еврейский цирк, грандиозное представление, и то, что является источником морального вдохновения для одного из братьев Цукерманов, станет большим развлечением для другого — писателя, у которого имеется неодолимая склонность изображать все серьезное и даже жестокое в карикатурном виде. Знаешь, что тебя делает «нормальным» евреем, Натан? То, что ты приковываешь свое внимание к еврейской «ненормальности».

Но если Липман оказался настолько интересным для тебя, что ты решил обязательно написать о нем, прошу тебя не забывать следующее:

а) он вовсе не такая яркая личность, как может показаться при первом впечатлении: отступи на шаг — и от него ничего не останется, кроме громогласных речей; на поверку Липман совершенно не интересный, если не сказать тупоумный, человек; он просто чокнутый, видящий все только в одном измерении; он краснобай, болтун, который несет невесть что и притом всегда заблуждается, и т. д., и т. п.;

б) если слушать одного Липмана, то он может сбить тебя с пути. Но Липман — это еще не все общество, он — отбросы общества; для человека постороннего его пламенные речи могут показаться истиной в последней инстанции, и поскольку он — один из здешних натренированных ораторов, которые всегда, в любую минуту могут преподнести тебе всю идеологию, ты можешь счесть его воплощением Израиля. На самом деле он самый заурядный параноик и самый страшный экстремист, каких только может породить сложившаяся в стране ситуация, и хотя потенциально он может принести гораздо больше вреда, чем сенатор Джозеф Маккарти[91], — мы говорим о сходных явлениях: они оба психопаты, отдалившиеся от страны и попирающие здравый смысл, — они проходят по периферии обычной, каждодневной жизни страны (которой ты, между прочим, совершенно не видел);

в) короче говоря, про нашу страну можно сказать гораздо больше, чем ты слышал в Агоре от Липмана и его компании и даже от меня в Тель-Авиве (еще один персонаж с обочины истории — оригинал, сломленный печалью); но если ты захочешь в качестве материала для своей книги использовать тирады Липмана или мои речи, помни: ты играешь с огнем, так как люди гибнут за правое дело, о котором мы говорили. Молодые люди действительно идут на смерть за то, о чем мы спорили с тобой. Мой брат погиб в борьбе за это, и мой сын тоже может погибнуть в борьбе за это, так же как и сыновья других людей, но они идут на смерть, потому что воюют за нечто большее, чем карикатурно искаженные идеи Липмана, фигляра и шута.

Здесь не Англия, где иностранцы могут прожить всю свою жизнь и так ничего и не понять. Даже за несколько часов ты пропитываешься новыми яркими впечатлениями в такой стране, как наша, где каждый может открыто высказать свое мнение в любом месте, куда бы его ни занесло, и где общественная политика постоянно и горячо обсуждается всем населением, — но пусть и это не сбивает тебя с толку. Здесь делают ставку на серьезные проблемы, и каким бы томительным ни было мое неослабевающее отвращение к тому, что происходит здесь многие годы, как бы неприязненно я ни относился к той разновидности сионизма, которую поддерживает мой отец, я, несмотря на приступы гнева, все же связываю себя с борьбой Израиля за свои права; я несу определенную ответственность за эту страну, и хотя это чувство не знакомо тебе, оно владеет мной, ибо это моя жизнь. Разочарование — это тоже своеобразная забота о своей стране. Однако меня волнует не то, что ты публично заденешь мою национальную гордость; я беспокоюсь о другом: если (или когда) тебе придется писать о своем посещении Агора, средний читатель Натана Цукермана непременно будет отождествлять Израиль с Липманом. И неважно, что именно ты напишешь, но образ Липмана у тебя получится рельефней всех остальных, и средний читатель запомнит этого героя лучше других и подумает: он — это Израиль. Липман ужасен, Липман — сторонник крайних мер, и если поставить знак равенства, Израиль ужасен, Израиль — сторонник крайних мер, и голос фанатика будет звучать как голос всего государства. Это может принести нам много вреда.