И последнее из интересных Аладдинов, что у кого внутри: внутри Энен – какая-то извернутая гордость. В сумочке у нее была обернутая в папиросную бумагу фотография – она с Ахматовой. И аккуратно вырезанная страница из журнала «Звезда»: в статье «Из Ленинграда в Петербург» ее назвали культовым персонажем ленинградской культуры. Имя, фамилия – культовый персонаж ленинградской культуры. Она носила фотографию и вырезку в сумочке, – она ведь так гордилась своим кругом, своей жизнью, эта статья была ее триумфом, наградой «За жизнь», – почему она нам не показала?.. Как ребенок: врать про Блока и Хармса – мы первые, а показать статью, где мы честно названы культовым персонажем, – нет. Это интересный Аладдин.

Я плакал. Стоял у своего коня, как дурак, и плакал. Люди шли мимо меня, а я плакал, но ведь никто другого человека не видит.

Главное, чтобы не узнала Ларка.

Она сказала ему: «Ты не думай, что я к тебе пристаю со своей любовью, это не любовь, просто секс… у нас будет просто секс». Моя мама.

Моя мама!

Обида такая, как будто проглотил ежа и он застрял в горле. Как он смеет ее не любить?! За что он ее не любит?! Почему у моей мамы, такой доброй, красивой, такая жизнь? У нас дома то одно, то другое, у папы проблемы с работой, он то и дело ложится на диван, и Ларка ее расстраивает. Она такая красивая, но ее жизнь проходит в нерешенных проблемах. Почему у нее такая жизнь, а у Романа совсем другая жизнь?!

Когда я услышал ее разговор по телефону, я сразу посмотрел на прошлое другими глазами: сначала она была счастливая, пела, потом все время плакала. Лучше бы мы жили на Фонтанке! Лучше бы не переезжали на проспект Большевиков! На Фонтанке мама разговаривала по телефону в коридоре, далеко от меня, и вообще все жили на расстоянии, а на проспекте Большевиков между всеми нами нет никакого расстояния, каждый вздох, каждое слово, каждое чувство – все общее.

Я не знаю, что было: они встречались или только один раз встречались. Но все это время я как будто стоял за сценой. Я ведь присутствовал в жизни обоих: видел ее дома, она то пела, то плакала, а на Фонтанке видел Романа. Я знаю главное, чего она не знает: у них ничего не было! Она думала, что у них отношения, а ничего не было, вообще ничего. Он вообще ее не заметил. Она о нем думала, пела, плакала, а он ее не заметил.

Она говорила: «Он разговаривает с тобой, учит тебя, ты ему небезразличен», а сама думала: «С чего это ему был бы интересен чужой мальчишка, это потому, что он мой сын». Она не понимает! Роман не интересовался мной из-за того, что я ее сын, он даже не связал меня с ней. Она не понимает: он такой человек, видит в картине только деталь, которую в данный момент разглядывает, и не видит целого. Ну, как это объяснить: он смотрит на меня и думает «это Петр Ильич», смотрит на нее и думает «красивая». А потом забывает. Он же забывает людей, когда они ему не нужны.

Я смотрел на Фонтанку и вдруг вспомнил про странные дощечки и непонятные крючки. Когда я прочитал эти стихи три раза, мне стало легче. Я перестал плакать и смог думать.

И принять решение.

Я принял решение: раз так, я поеду в Германию. Наша семья летит в тартарары, я вынужден согласиться.

Наша семья как-то пошатнулась: она думает, что живет второстепенной жизнью и Роман ее не полюбил, папа лежит на диване, Ларка курит травку. Ларка сказала: «Перестань заглядывать мне в глаза! Все проверяешь, не курю ли я травку, а я знаю, как скрыть». Значит, курит и скрывает.

Главное, чтобы Ларка не узнала про измену. Папа-то не узнает, он ничего не видит, а Ларка умная. Черт с ними, я поеду.

Но я вот что: не знаю, как мне ее теперь любить. Она сказала: «Не думай, что я к тебе пристаю со своей любовью, это не любовь, просто секс». Если бы она его полюбила, мне было бы очень плохо, но я хотя бы ее пожалел. Ведь любовь сильней всего на свете, человек не виноват, что полюбил, тем более Романа, его легко полюбить. А она – «просто секс».

Я не злюсь на нее, не обижаюсь, просто я ее не понимаю, как будто она не моя родная мать, а чужой человек. Я даже не могу называть ее мамой. Не знаю, как мне теперь ее любить.

Алиса больше не хотела Энен.

– Я скажу папе, что она мне больше не нужна. Раньше она мне была нужна. А теперь она мне не нужна. Пусть она больше не приходит. Я скажу папе.

Но оказалось, говорить некому. Роман исчез.

Перед майскими праздниками Роман исчез – умный мозг просчитал варианты событий быстрей, чем что-нибудь плохое могло бы произойти. Это не было объявлено торжественно, с поцелуем детей в лоб и обращенным к Алисе «береги себя, а Скотину я доверяю тебе», нет, это произошло совершенно буднично: сказал «пока» и вышел, заперев дверь, – и оказалось, что он их запер. Алиса со Скотиной оказались взаперти, с охранниками.

Последним, кто его видел, был я. Я ждал Романа на Фонтанке, у его машины, с отрепетированной фразой «я больше не смогу работать» и трусливым дополнением «потому что скоро экзамены». То есть сначала я хотел просто не прийти на работу, но подумал, что это будет трусливо, как будто я заяц. И я стоял на Фонтанке у его «мерседеса» и повторял про себя: «А я не заяц! Не заяц я!»

Роман вышел из дома, перебежал Фонтанку, сел в машину. Заметив меня, опустил стекло, я наклонился и сказал в окно: «Я не заяц… а вы… вы… Нельзя так поступать с людьми. Она ведь тоже человек», он сказал: «Ты чего, с дуба рухнул?», улыбнулся, сложил губы трубочкой, поднял стекло и нажал на газ. А я вдруг почувствовал, что люблю его, несмотря ни на что.

Роман уехал, а я поднялся наверх: я хотел как-нибудь обмануть Скотину, как взрослые обманывают детей, уходя навсегда, – «мы обязательно увидимся». Придумывать утешительное вранье для Скотины было совестно, но еще хуже было бы просто исчезнуть – почти год я работал его братом, а братья просто так не исчезают.

Наверху я застал панику. Петюну и Коляну было поручено сообщить: Алиса со Скотиной проведут взаперти дня три-четыре, пока все не решится. Они будут охранять их круглосуточно, приносить продукты. Гулять с Ментом будут сами. Звонить по телефону запрещено, подходить к телефону запрещено. Алиса бормотала: «А как же папочка, мой папочка?!», потом бросилась к Шкафу Бесплодных Надежд собирать вещи, как будто охранники в любой момент могли сказать ей «нам нужно уходить», и все должно быть готово. Скотина смотрел испуганными глазами и жался ко мне, потом сказал: «Пойду тоже соберусь: бегемотиков возьму и кассету с “Аладдином”».

Не то чтобы я смело решил, что не брошу Скотину (и Алису, черт с ней), – я был уверен, что никакой опасности нет. Мне не хотелось идти домой, было мучительно представить, что увижу маму. К тому же это было приключение – побыть отрезанными от мира, под охраной. Петюн и Колян разрешили мне сделать один звонок, я позвонил домой, сказал: «Еду в командировку на все майские» (когда не разговариваешь с родителями, можно не спрашивать разрешения) и остался на Фонтанке.