Мы много раз выверяли и репетировали с Холстом его будущую речь. Он поздравлял меня с днем рождения едва ли не каждое утро. В восемь утра открылась кормушка, и мы увидели лицо Мака.

– Привет! – поздоровался он с нами и протиснул в амбразуру поднос с завтраком.

Когда надзиратель собрался уходить, я остановил его:

– Подождите секунду, Мак.

Речь получилась на удивление трогательной. Говорил Холст:

– Мак, вы нас простите, если что не так, но мы знаем, что у вас сегодня день рождения. И мы поздравляем вас. А еще мы знаем, что вы очень одиноки, и желаем вам встретить настоящую женщину!

– От нас! – Я вручил слегка оторопевшему Маку сверток. – У нас скудные возможности, но зато это от души!

Неделю назад Холст смешал черный хлеб с побелкой и слепил из этой серо-серебристой смеси летящего журавля на подставке. Получилось красиво. Творение засохло и стало твердым, как камень. Принимая сверток, Мак смотрел на нас изумленным взглядом через проем кормушки.

– Спасибо, ребята! – наконец выдавил он.

Когда кормушка закрылась, Холст произнес:

– У меня такое ощущение, что он сейчас разрыдается.

– У меня тоже, – сказал я. – Кажется, нас тоже можно поздравить. Мы гениальные ребята! Мне даже начинает вериться, что дело выгорит. Скажи, что ты собираешься предложить Маку? Это очень важно.

– Деньги! – произнес Холст. – Что еще?

– Но как?

– Как только он пожалуется на жизнь.

– Что ж, – задумчиво произнес я. – Теперь он просто обязан это сделать. Но надо создать доверительные отношения, чтобы это выглядело не как банальный подкуп, а, допустим, как дружеский жест, спонтанный, а вовсе не запланированный. Иначе мы спугнем его.

Вечером после ужина Холст начал ходить из угла в угол по камере. Что-то его глодало.

– В чем дело? – спросил я.

– Может, я идиот, но я подумал о том, что вдруг мы ошиблись и придумали себе несчастного одинокого Мака с целым букетом проблем. А вдруг у него все в порядке, и он ничего не возьмет от нас. Если ему есть что терять, он не пойдет на должностное преступление. Мак слишком робок для таких дел. С таким же успехом можно обратиться к Фаршу.

– Заткнись, Холст! – произнес я.

Ночью в меня тоже закралось сомнение. Не исключено, что мы на пару с Холстом просто чокнулись на почве вожделенной свободы и, сами не замечая, создали иную реальность, в которой все возможно, даже побег.

Я поднялся с кровати, бросил взгляд на Холста – он, кажется, спал – и подошел к окну. Небо было чистым, и над тюрьмой висели мириады созвездий, иных миров. Я долго смотрел на звезды. Одни пульсировали, как живые, другие испускали ровный холодный свет. Через какое-то время мне стало легче. Я лег в кровать и уснул.

Все следующие дежурства Мак дольше обычного задерживался возле нашей камеры. Наши беседы постепенно принимали более дружеский и доверительный оттенок. Маку хотелось общаться с нами. Образ отпетых преступников постепенно таял в его сознании. Теперь он знал, что я бывший юрист и что работал в крупной корпорации, и у меня не было родителей, а Холст наследник большого состояния. Бывший, разумеется. Но прошло еще долгих три месяца, прежде чем я рискнул ввернуть в разговор фразу:

– Как, Мак, не помогло ли вам наше пожелание встретить женщину?

– Женщину? – Мак растерянно взглянул на меня. – Ах да. Нет. К тому же я… мне… Это меня уже не спасет, – неожиданно закончил он.

Мы с Холстом быстро переглянулись.

– А что случилось? – осторожно спросил я.

Мак немного помялся:

– Рассеянный склероз. Пока только начало. Но пройдет пара лет – и вы меня здесь уже не увидите. Надеюсь, это между нами. Мне… мне просто не с кем поделиться.

На миг я даже искренне пожалел Мака.

– Надеюсь, это между нами, – повторил он.

– Мак, а кому мы можем сказать? – произнес я. – Вы единственный, с кем мы разговариваем.

– Да, конечно. Ну до встречи, – Мак осторожно закрыл кормушку, и мы остались одни.

– Почему ты не сказал ему? – с упреком уставился на меня Холст. – Был такой момент!

– Притормози! – ответил я. – Если предложить ему сейчас, это будет смахивать на домашнюю заготовку. Как будто мы только этого и ждали. Мы предложим ему ну, скажем, через пару недель.

– Опять ждать! Я от этого скоро чесаться начну, – Холст глубоко вздохнул и подошел к окну. Похоже, он начал ломаться.

– Ждать еще придется, – сказал я. – Так что привыкни к этой мысли. Хотя бы для того, чтобы выловить из вечности еще пару шансов. Разве ты забыл, что мы следуем твоей теории?

Мы решили сделать это пятнадцатого мая. Говорить должен был Холст. Когда Мак открыл кормушку, он, принимая у него поднос с завтраком, произнес:

– Скажите, Мак, а разве нельзя вылечить вашу болезнь?

Мак через проем кормушки удивленно взглянул на Холста. Очевидно, не ожидал такого вопроса. Ему, видно, и в голову не приходило, что нас тронет его беда. Если бы он знал, как она нас трогала!

– Можно! Теоретически.

– Как это теоретически? – спросил Холст.

– Нужны большие деньги. А мое жалованье, сами понимаете… Потому и теоретически.

Холст вел себя молодцом. Он сделал сочувственное лицо и долгую паузу и, только когда кормушка закрылась, быстро произнес:

– Подождите, Мак! – создавалось впечатление, что ему только сейчас пришла в голову неожиданная мысль.

Кормушка снова открылась.

– Я тут подумал, Мак…

– Что?

– Мне по силам дать вам, ну скажем, сто тысяч долларов. На воле, разумеется.

– А так нельзя? Я бы для вас!

– Нет, Мак!

Воодушевление на лице охранника медленно потухло:

– Но ты же никогда не выйдешь!

– Это зависит от вас, – с нажимом произнес Холст.

Кажется, Мак перепугался. Несколько секунд он неотрывно смотрел на Холста, а потом произнес:

– Извините, мне надо разносить завтрак.

Кормушка медленно закрылась.

Некоторое время Холст тупо смотрел на нее, словно не в силах поверить происходящему, а потом произнес:

– Черт! Что я не так сделал?!

Потом он обернулся, посмотрел на меня и добавил:

– Кажется, я все испортил.

Это был самый черный день нашей жизни. Мы замерли каждый на своей кровати. Нам не хотелось ничего. Ни есть, ни говорить о происшедшем. Все пошло крахом. Все усилия. Да, здесь, в Вечности, первой умирает надежда. Но мы с Холстом умудрились ее воскресить. И жить ей какое-то время. Но все закончилось ничем. Тем самым похмельем, о котором я в самом начале говорил Холсту. Утром я сказал ему: