– Первые морщины.

– Поздравляю. Говорят, здесь стареют быстрее.

– А время течет медленнее, – заметил я.

– Парадокс! – подытожил Холст.

Первый раз это произошло, когда Азиз лишил нас прогулки. Дело было в самом конце сентября. Мы стремились захватить последнее тепло и, выходя на прогулку, снимали с себя синие робы и застывали под солнечными лучами как две рептилии. Мак в таких случаях иногда давал нам лишних десять минут. Когда ему хотелось поговорить.

– Сволочь! – тихо прошипел Холст, когда Азиз загнал нас в камеру.

– Редкая! – согласился я, садясь на кровать.

– И что будем делать? – задал риторический вопрос Холст.

– Продолжай смотреть в Вечность, – дал я ему не менее риторический ответ.

Вот тогда он и сказал:

– А знаешь, смотреть в нее гораздо полезней, чем в окно. Смотреть и думать.

Я усмехнулся:

– Полезней? Нам ничего не может быть полезней, кроме рыбьего жира.

– Ошибаешься, – Холст неподвижно уставился на меня. – Я гляжу туда и вижу возможность.

– Какую?

– Сбежать!

Я долго смотрел в голубые, чем-то напоминающие Санины, глаза Холста, словно пытался отыскать там свою надежду.

– Каким образом? – наконец спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами Холст. – Как бы тебе объяснить?.. Это похоже на договор о намерениях. Человек еще не решил как, но он уже намерен это сделать.

– Тебе что, в этой твоей вечности подписали заявку? – произнес я с сомнением.

– Мне дали надежду, – сказал он.

– Но сбежать невозможно, – возразил я.

– Один шанс из ста есть всегда, – сказал Холст.

– Стоит ли мараться, имея такую ничтожную возможность?

– Но зато у нас уйма времени. Целая Вечность. Если, допустим, на данный отрезок времени, скажем на год, имеется один шанс, то за десять лет их станет десять. Их надо просто суммировать.

Я попытался понять сказанное Холстом и, не уловив в этом и тени логики, произнес:

– Через десять лет мы уже ни на что не будем годны. Слишком поздно.

Больше к этому разговору мы не возвращались.

Второй раз Холст заговорил о побеге спустя полгода. Кончался март. В приоткрытое окно врывался теплый ветер, принося с собой новые незнакомые запахи. Они будоражили нас и вселяли бессонницу. Мы вставали рано и днями взад-вперед бродили по камере. И с этим ничего нельзя было поделать.

В один из таких моментов, когда мы, плечо к плечу, пять шагов туда, пять обратно, словно по бульвару, прогуливались по камере, Холст, прервав нашу светскую беседу о Париже, его площадях и фонтанах, вкусах и нравах, вдруг сказал:

– Я ее четко вижу!

– Кого? – не понял я.

– Возможность побега.

– Обрисуй ее, не забывая о логике. Может, тогда мне удастся это представить, хотя бы гипотетически, – сказал я.

Мы остановились у окна.

– Послушай, у тебя была мечта? – спросил Холст.

– Две, – ответил я. – Найти свою мать и еще одну девушку.

– И как?

– Я нашел могилу матери. А девушку нет.

– Ты нашел лишь могилу своей мечты, значит, она не сбылась.

– Видимо, да.

– А вот я даже не обзавелся мечтой, – сказал Холст. – Не успел. Послушай, давай заведем себе мечту, – глаза Холста маниакально блеснули. – Пускай она будет самой безумной из всех, что существовали. Но зато она у нас будет.

– Какая? – спросил я.

– Побег!

Я глубоко вздохнул:

– Когда пьешь вино, тебе хорошо, но потом наступает похмелье. И когда мечта закончится…

– Зачем закончится? – остановил меня Холст. – Она будет продолжаться. Пока мы не сбежим.

В его взгляде сквозило нечто такое, словно он действительно узрел в Вечности что-то недоступное мне. Но, скорей всего, это был отголосок его ночных помешательств.

– Ну хорошо, – сказал я после некоторого колебания. – Давай помечтаем.

– Тогда будем делать это поэтапно. Вопрос номер один: как выбраться из камеры? – сразу перешел к делу Холст. – Принимаются любые версии, даже самые безумные.

– Перепилить решетку на окне.

– Чем?

– Я где-то читал, что один тип перепилил решетку волосом. Для этого он предварительно макал его в пыль.

– Сколько на это ушло?

– Восемь лет.

Холст покачал головой:

– Длительные проекты оставим на крайний случай.

Мы стали внимательно разглядывать решетку.

– Может, расшатать ее в гнездах? – предложил Холст.

– Или попробовать разобрать кладку, – сказал я.

Такое предложение не годилось. Стены покрывал слой штукатурки: если ее снять, это сразу бросится в глаза.

За три месяца мы не придумали ничего подходящего и оставили мысль бежать через окно. Кроме того, нам не хватило бы длины простыней, чтобы спуститься во двор.

Неудача не выбила нас из колеи – мы всего лишь мечтали. Она только заставила перейти к другому варианту – попытаться уйти через дверь. Мы сидели на кроватях и смотрели на нее. Она была железной, с мощным замком.

– Ты когда-нибудь взламывал двери или, может, вскрывал? – спросил Холст.

– Нет.

– Я тоже. А чем ты занимался до того, как стать юристом?

– Я состоял при Саше Железо, был его адъютантом, если можно так сказать.

– А кто это?

– Уже легенда! Один из самых известных гангстеров Москвы.

– Ого! – удивился Холст. – И ты участвовал в его делах?

– Во многих.

– И убивал людей?

– Приходилось, – ответил я и сменил тему: – Эту дверь можно взорвать.

– Слишком шумно.

Мы некоторое время молчали.

– А если нам кто-нибудь ее откроет? – произнес Холст.

– Например, Азиз! – усмехнулся я.

– Нет, конечно, и не Фарш. А вот Мак…

– Чего ради, – перебил я Холста. – Знаешь, как возникла каста неприкасаемых? В них превратили адептов буддизма, когда в Индии верх взял брахманизм. Неприкасаемым не разрешалось утолять жажду из источников или посуды. Они могли лишь слизывать с листьев росу или пить воду из конского следа. И до них никому не было дела. Их словно не существовало. Но мы еще хуже их. Нас нет в мире. Он нас не касается, и мы его тоже. Не стоит питать иллюзий. Кто нам захочет помочь?