– Может, мы поторопились сделать выводы? Люди разные. Одному, для того чтобы принять решение, требуется три секунды, другому час или месяц. Мак не похож на человека с быстрой реакцией. Надо подождать.

– Да, конечно, – согласился Холст, но в его голосе не было воодушевления, это был голос человека с умершей надеждой. Я взглянул на него и повалился обратно на койку.

Шел июнь. Иногда ветер приносил в камеру непривычные запахи. Мы с Холстом, стоя у окна, жадно втягивали их в себя.

– Это запах юга! – сказал Холст. – Он совсем другой, чем запах севера. На юге море. Марсель, Сен-Рафаэль, Антиб. Лазурное побережье.

– Ты там был? – спросил я.

– Да, с отцом.

– И как там?

Холст взглянул на меня и промолчал, поняв, что я спрашиваю автоматически, и меня вовсе не интересует ни Марсель, ни Антиб, ни вообще ничего. Через неделю он спросил у меня:

– Может, сделать Маку повторное предложение?

Я глубоко вздохнул и, напустив в голос как можно больше твердости, произнес:

– Подождем. Зачем торопиться? У нас за спиной целая Вечность, а у Мака всего два года. Так что торопиться надо ему.

Кажется, вышло убедительно. Холст согласился. Хотя у меня самого не было ни малейшей убежденности в правоте своих слов. Я просто хотел отсрочить момент, когда Мак еще раз откажет нам. И это будет уже окончательно.

Прошло еще несколько месяцев. В октябре, на прогулке, Холст вдруг сказал:

– Какого черта здесь гнить, Отто. Давай обманем их всех. Убежим.

– Куда? – спросил я.

– В Вечность! Давай уйдем красиво. Зачем растягивать это бессмысленное существование?

– Я пробовал, – сказал я, глядя полузакрытыми глазами на тусклое солнце, которое зависло над левым задним углом башни и вот-вот должно было уйти за него.

– И что?

– Не получилось. Разве что один поможет другому, но что тогда делать оставшемуся?

– Тогда давай уйдем громко!

– Как это?

– Через парадный вход!

Я оторвал глаза от солнца и с интересом взглянул на Холста.

– Говори.

– После прогулки прибьем Азиза. Я переоденусь в его форму. Потом выйдем во внутренний двор. Я буду конвоиром, ты конвоируемым. Пересечем площадку и выйдем в наружный двор. Меня привезли сюда вечером. Во дворе стояло несколько машин. И за воротами они тоже были. Так что будет на чем уехать.

– Догонят, – сказал я.

– Ты забыл, какая у нас цель. Умереть! Мы умрем свободными. А если повезет, то перед этим поживем хотя бы несколько часов, а может, больше.

– Я согласен, – сказал я. – Но давай еще подождем. Вдруг Мак созреет.

– У меня больше нет сил ждать.

– Всего четыре месяца.

– Нет!

– Не подыхать же осенью, Холст. Грязь, слякоть, все такое прочее.

– Хорошо, подождем, – согласился он.

Ожидание тянулось невыносимо долго, особенно зимой. И хотя мы располагали Вечностью, где месяц шел за день – сущий пустяк, – мы не могли привыкнуть к ней, мы не были богами. И мы старели. В одно утро у Холста на висках я заметил седину.

Сегодня тринадцатое мая. До побега остался один день. Мы уже дважды откладывали его. Не было хорошей погоды. Но вот уже два дня как наступило настоящее тепло. Теперь мы ждали дежурства Азиза. Он заступал завтра утром, меняя Мака.

– Если бы тебе предложили исполнить два твоих последних желания, что бы ты попросил? – поинтересовался я у Холста.

– Искупаться в море или озере. И еще послушать Луи Армстронга. А ты?

Я пожал плечами. Я действительно не знал. В этом мире для меня уже ничто не имело смысла. Я смотрел на него пустым взглядом. Мы только дышали в нем, существуя биологически. Вряд ли это можно назвать жизнью. И потому, когда Холст выразил желание сказать кое-что Маку на прощание, я просто не понял его:

– Зачем и что?

– Я скажу ему: «Прощай, Мак. Однажды ты придешь сюда и не увидишь нас. Нас не станет. А через два года не станет тебя. А тюрьма по-прежнему будет стоять на месте. И уже через год никто не вспомнит о Маке Мишо. Грустная история. А все могло быть по-другому».

Когда Мак принес ужин, Холст так и сделал. Услышав его тираду, Мак долго смотрел на нас через распахнутую кормушку, а потом молча закрыл ее.

– Осел! – сказал Холст, глядя на дверь. – Скоро сдохнешь! И поделом тебе. Жертва! Такие, как ты, жертвы с рождения.

Холст отошел от двери и сел на кровать. И вдруг кормушка снова открылась. В ней возникло лицо Мака.

– Я согласен, – сказал он.

Некоторое время мы смотрели на него, а он на нас.

– Я согласен! – уже громче повторил Мак.

Оцепенение прошло. Мы одновременно встали с кроватей и двинулись к двери.

– Остается уточнить детали, – сказал Холст.

– Вот именно, – согласился Мак. – Сколько вы намерены мне заплатить?

– Сто тысяч евро, – сказал Холст.

– Хорошо! – Мак пожевал губами. – Но мне надо знать, что они у вас есть. В противном случае…

– Вы можете узнать подробности моего дела? – перебил его Холст.

– Ну при большом желании это можно сделать.

– Сделайте. Тогда вам станет ясно, что они у меня есть.

– Договорились! – сказал Мак.

Когда он ушел, мы едва не плясали.

– Черт, Отто, очнись! Мы такое дело сумели провернуть! – восклицал Холст, тыкая меня кулаком в плечо.

– Да. После такого можно начинать уважать себя, – произнес я.

До меня медленно доходило, что к нам опять возвращается жизнь. Я подошел к окну и долго смотрел в него уже совсем другим взглядом. Потом, окончательно придя в себя, обернулся и спросил:

– Откуда у тебя деньги? Остатки былой роскоши, старая заначка?

– Я тебе не рассказывал? Мы взяли семь миллионов евро.

У меня полезли на лоб глаза:

– Так ты многостаночник, Холст! Когда ты все успеваешь?

– Это случайно, – сказал он. – Осталось всего миллион триста. И их еще нужно взять.

– Ну-ну? – поторопил я его.

– После ареста меня три дня держали в местном КПЗ, в районе Сен-Дени, – начал рассказывать Холст. – Приходили дознаватель и адвокат моего отца. Он взялся вести дело. Все пытался выяснить, как было в действительности – убивал я или нет. А я и сам не знал. Он понял, что со мной что-то не так. Возил на обследование. А потом меня перевели в централ, это в Аньер-сюр‑Сен, поскольку масштаб моего преступления обязывал держать меня не с мелкой шпаной и угонщиками машин, а с серьезными людьми. Мокрушников они тоже не особо уважали. Но по крайней мере ко мне никто не лез. А через некоторое время в мою сторону стала посматривать одна компания. Их было трое. Филипп – это заправила, Симон и Жюль. Они держались особняком.