– Да нет, не опасно, если огонь прям туда не совать, ничего не вспыхнет – успокаивает он, с усами и в клетчатой немодной рубашке. Возможно, пострадавший от реформ инженер.

– А если поджечь, хорошо оно будет гореть, не обман? – придирчиво встряхиваю я бутылку в руках.

Продающий внимательно смотрит на меня. Камуфляжная куртка, мегафон за спиной, длинные волосы, солдатские сапоги и позолоченный значок Мао, хотя вряд ли он узнает председателя в профиль.

– Вспыхнет отлично! – развеселилась торговля – пламя будет, не собьешь, только зажигать нужно не с руки, а от факела!

– Спасибо, очень хорошо – я даю ему деньги и улыбаюсь, будто мы в одном заговоре.

Со мной Маша. У неё бездонный и вечно отзывчивый рот. Она сексуально неутомима, как машина. «Достаточно облизнуть губы, чтобы хотеть опять» — говорит она. При одном взгляде на Машу приятно покалывает язык от желания. Ей четырнадцать т.е. нам нельзя заниматься любовью и от этого секс гораздо острее, газированный, как шампанское. Мне девятнадцать лет. Мы держим нашу бутылку «ОГНЕОПАСНО» так, будто собираемся из неё пить прямо у ларька. Сегодня на запрещенном митинге, пока я расписываю спреем асфальт у журфака, она первой что-то бросит под ноги милиционерам и они начнут всех винтить. На вопрос «зачем?», ответит, передразнивая: «Социалистический строй… Социалистический строй… Для начала нужен социалистический дестрой!». Маша вообще категорична, на вечеринке выключает порнофильм со словами: «Зачем они все в туфлях, гораздо лучше бы смотрелись белые кроссовки!».

– Где и кто приобрёл средство воспламенения для чучела? – будут спрашивать задержанных на допросе. Склеенный Асей-кукольницей картонный буржуй, облитый купленной жидкостью, чадил чёрным дымом на всю Манежную площадь, обволакивая статую Ломоносова. — Всё же надо было его повесить – сетовал товарищ Елькин – тогда бы смога не было. – Повешенного можно снять – защищался я – сгоревшего вернуть сложнее. Мы стреляли вверх из игрушечных автоматов. «Театр начинается с вешалки, а государство с виселицы — объясняла наша листовка, написанная мной вчера – Революция это оргазм нации, а нация, не способная к оргазму, это нация полных импотентов». Ася подошла и незнакомым голосом спросила: — Как ты себя здесь чувствуешь, в компании сразу трёх своих женщин? – Комфортно – ответил я, пытаясь улыбнуться ей как можно добрее. Я хочу жить в мире, где все принадлежат всем. Она стремится туда, где никто никого не трогает и всем смешно. Мы окончательно понимаем, что это две очень разные мечты. – Гори, супермаркет, гори! – кричу я в свистящий мегафон и речевку за мной подхватывают десятки молодых голосов – не ври, телевизор, не ври! Вставай, мой товарищ, вставай! Маст дай! Маст дай! Маст дай! Ка-пи-та-лизм маст дай!

Недоверчивый студент, выглянувший на шум из окна аудитории, громко спрашивает: «А у нас разве капитализм?».

Деловитый и одновременно сексуальный Олин голос по телефону спрашивал, еду ли я на акцию экологов в Одессу, куда, оказывается, записался добровольцем. То есть тогда, отвечая: «Почему бы и нет?», я не знал, конечно, с кем говорю. Я ничего не знал о том, как она трогательно жмурится, целуясь, приятно проглатывает, волнуясь, некоторые буквы, собирает и разбирает автомат Калашникова, прыгает с парашютом. Если бы книга называлась «Дневник эротомана», то я подробно описал бы, как чуть не женился на этой загорелой упругой девушке, любившей, чтобы ей во время секса крепко блокировали руки. Но книга называется не так, я пишу про баррикады, а не про амурные игры со сменой ролей, поэтому

Набрал номера своих младших товарищей — Елькина и Голованова и мы поехали на третьих полках (билетов на треть меньше, чем экологов) в Одессу через Киев, где нас троих ненадолго задержала милиция за обнаженное купание под мостом, по которому ходит метро.

Все экологи в вагоне оказались настоящие — бросая корку в окно, непременно приговаривали: «Органика, перегниет!» Делились друг с другом, кто чем полезным по жизни занимается. Мы рассказали, как возобновили в этом году ночные бдения на газоне у главного здания МГУ в честь мая 1968-го и в какую беспредельную пьянку это вылилось, но, кажется, понимания не нашли. Полезным это признано не было. Ещё рассказали: иногда ходим к Белому дому и бросаем с моста в Москву-воду заткнутые бутылочки с разными рисунками и стихами. Внешнее условие игры — никому не показывать отправляемого бутылочного мейла, внутреннее — самому поскорее забыть и делать следующую бутылку. Такой вид искусства тоже встретил насмешливый скепсис, тем более, что бутылки — это ведь как раз не органика никакая и загрязнять ими воду… Из отправленных по реке верлибров я честно почти ничего не помнил, только изолированные обрывки: «Кочан капусты — сама античность» или «Мне нравится стрелять из пистолета». Больше всего экологов развеселил рассказ про художника, вышедшего на улицу за красками. По дороге он встретил нашу манифестацию, мгновенно всё понял, залезал на столбы, бил витрины банка «Олби», бросал в милиционеров мусорные урны, ночь провел в отделении, а утром плакал в суде, обнимая маму: — Понимаешь, я просто шел мимо и меня схватили, у них на фотографиях человек, у которого такая же куртка, такие же волосы и такие же брюки, как у меня, а я случайно попал!

По вагону пустились немые продавцы порногазет и мы надолго отвлеклись от экологических разговоров.

В пыльном палаточном лагере напротив стройки нефтетерминала обязательно соблюдался сухой закон «во избежание провокаций», но в остальном старались придерживаться либертарных принципов: главных нет, всё решает собрание, несогласное меньшинство не подчиняется большинству. На одном из таких собраний и прозвучало «тогда мы завтра забаррикадируемся!». Пробежала приятная дрожь: не зря приехал. После муторного спора на тему: какое именно здание в Одессе стоит захватывать, все согласились баррикадироваться в особняке, где вела дела контора, строящая нефтеналивной терминал. Лично мне одесский особняк нравился тем, что он был копия московского Литинститута, только салатовый, а не желтый. Литинститут, МГЛИ (приятный темный всхлип) имени Горького, если быть точным, помещался в бывшем доме Герценых. Контора нефтетерминала я не знаю в чьем.

В ночь накануне захвата здания, искупавшись, мы с Олей шли от моря к лагерю не по народной дорожке, а напрямик, через сухое стриженое поле. Это не очень удобно, ступать по колючим комьям, поэтому девушка то и дело будет давать вам руку. Оля говорила про недавно законченный математический институт и про то, что ни один современный политик не обходится уже без экологических лозунгов, настолько это стало важно. Не думает ли она, спросил я, что фазу биологической жизни проходят все планеты, прежде чем эта жизнь добровольно самоуничтожается? Вопросительные олины брови и заинтересованный взгляд под ними.

Депрессия, запечатанная внутри с 1993-го, нуждалась в слушателе. Депрессия — это когда над тобой осязаемо возносится в свою стоэтажную высоту всё это общество. И этот неприступный небоскреб, конечно, тебя понимает, но… Этим «НО…» оно долбит тебя, как кастетом, по голове, пока не изменит до неузнаваемости, пока не втянет в себя, пока не научит выговаривать это «НО…». Социопатам предлагается оклеить стены своих жилищ обоями с этим «НО…», бесконечно повторенным в орнаменте вместо цветочков.