Я окончательно отвлекся, а одернуть некому. Мамочка далеко, на зеленой травке и ржавой водичке, начиненной тяжелыми металлами. Как-то: кадмий, ртуть… а вот интересно, мельхиор – что это за сплав?

Я ведь, если вы еще не забыли, с мельхиора начал, точнее, с мельхиорового браслетика, который приснился мне во сне, а до этого, до этого…

В прошлом году было. На экзамене по литературе, принимали его две абсолютные дуры: одна – уже знакомая вам Светлана Сергеевна, другая – наша литераторша Людмила Лукьяновна.

Что о ней сказать? Человек прошлой эпохи, безнадежно устаревший по своим вкусам, взглядам, манере поведения. Она преподавала не литературу, а программу по литературе, от официально запланированной скуки на уроке хотелось выть. Администрация ценила Людочку за умение «держать класс», у нее на уроках не развлекались и не болтали, ее побаивались.

И вот им-то, этим двум абсолютно глухим к искусству засушенным старым воблам (прошу прощения) наш гуманитарный класс должен был сдавать литературу. Мне досталась «песня о Соколе», так что я не особенно волновался, даже не готовился. Передо мной отвечала Тураева.

Не знаю, случайно ли получалось так, что мы с нею всюду пересекались, наши фамилии назывались друг за другом, в списках мы неизменно соседствовали. Нас объединяли, но ни я, ни она не делали и шага друг к другу. Да, да, она тоже. Она меня избегала, я это прекрасно видел. И поговорили-то мы с ней всего два раза за два года, первый раз – после экзамена по литературе, второй – вчера вечером после сборища. Странно, не правда ли? Тогда на экзамене она меня снова удивила. Людочка попросила ее прочитать любимое стихотворение, и она начала из «Демона», монолог Тамары, знакомый мне о детства. Отец, отец, оставь угрозы, свою Тамару не брани, я плачу – видишь эти слезы? Уже не первые они. Напрасно женихи толпою спешат сюда из дальних мест. Немало в Грузии невест, а мне не быть ничьей женою.

Все отвечающие до Тураевой, сидевшие перед столом экзаменаторов, говорили еле слышно, стихи читали вполголоса. Тураева же встала и прочла стихи в полный голос.

Опять все вышло жутко глупо, как всегда у нее. Разве можно такие стихи читать этим двум бабам? Да еще так искренне, словно на исповеди, я еще тогда подумал: «Что-то есть в ней от этой Тамары, что-то есть, недаром так совпадает образ».

В классе сидело человек пять-шесть, еще не отвечавших, все замерли, прекратили писать, все уставились на Тураеву. Она кончила, и Людочка ехидненько так спрашивает: «А это зачем нацепила, для сходства с Тамарой что ли?» – и хватает Тураеву за запястье. А у той на запястье, рядом с часами, что-то поблескивает. Я даже не сообразил сразу, что это браслет. Когда Людочка сказала про Тамару, несколько лизоблюдов из класса как по команде рассмеялись.

Тураева мгновенно покраснела и отняла руку:

– Это браслет.

– Я вижу, – продолжала Людочка, – но тебе должно быть известно, что в школе носить украшения запрещается.

– Ничего, ничего, – вмешалась Светлана Сергеевна, – пытаясь замять конфликт, – зато как прекрасно она прочитала стихи. В другой раз она не забудет насчет украшений, верно, Тураева?

– Я не забыла. – Катька глядела прямо на Светлану Сергеевну. – Сегодня экзамен, а браслет приносит удачу, это талисман – вот я его и надела.

Зачем было Тураевой вдаваться в объяснения? Дура и дура. Чацкий в юбке.

– Суеверия, суеверия, – заворчала Людмила Лукьяновна и отвернулась от Катьки. Та ее больше не интересовала. – Следующий.

Следующим был я. Быстренько оттарабанив что положено, я выбежал в коридор. Катьки не было. Во дворе школы – тоже. Я догнал ее, плачущую, на дороге, довольно далеко от школы.

– Зачем ты ушла? Сейчас должны сказать отметки.

– Какая разница? – она всхлипнула.

Я подошел ближе, дотронулся до браслета.

– Откуда он у тебя?

– Семейная реликвия, от бабушки. Я по бабушке осетинская княжна. И она улыбнулась. И не закрывала рот целую минуту, пока я не рассмотрел, что зубы у нее стали другие, не такие страшные, во всяком случае, передние.

– Теперь я тебе больше нравлюсь? – и она снова выставила свои зубы, дурища.

Я промолчал.

– Тебе не нравится даже то, что я осетинская княжна? Серьезно, во мне кровь царицы Тамар, там был какой-то смешанный брак, грузино-осетинский, я уже точно не помню, бабушка умерла, а мама у меня русская.

– А папа? – машинально спросил я.

– Папы нет и никогда не было, я из неполной семьи, – она ждала, как я прореагирую.

Я взял ее за руку: «Пойдем, княжна, пора возвращаться!

– Постой. Хочешь я прочту тебе стихи, только тебе. Хотя… я ведь и Тамару читала для тебя. Ты понял?

Мне было неловко и немножко смешно. Чего она от меня хочет? Чтобы я, стоя посреди дороги, слушал, как она читает стихи?! Полная чушь! Она уже начала. Я запомнил первую строфу: О, мой милый, эти строки я рукой моей чертила, стан мой сделался тростинкой, превратилась скорбь в чернила, два несчастных наших сердца я в одно соединила, и на нем, как на бумаге, эти буквы выводила…

Дальше было что-то про мир, полный тьмы… Откуда эти стихи, я так и не знаю.

К нам приближалась галдящая группа детсадовцев. Тураева продолжала сомнамбулически читать. Вся сцена представилась мне жуткой комедией, я не смог удержаться и расхохотался; она словно очнулась, глянула на меня, на резвящихся орущих малышей и бросилась бежать. Я за ней не погнался.

* * *

Однако пора промочить горло нарзаном. Ого, уже полдень. Говенда с компанией уже собрались в гроте. Черт с ними. Вперед: еще одно усилие – и я расскажу вам про вчерашнее.

После встречи в гроте мне было не по себе, я быстро оторвался от честной компании, шлялся по накаленным улицам. Во дворе четырнадцатого дома меня окликнул маленький мальчик. Он играл в песочнице. Я давно его приметил – хорошенький, рыжий, быстроглазый, лет пяти.

– Дядь, достань мои плыгалки, – и он указал на дерево над своей головенкой.

– Гриша, не приставай, – раздалось с ближайшей скамейки, тон был скорее неуверенный.

И мамаша, и сын одинаково забавно картавили. Вскарабкавшись по стволу, я легко снял с нижних веток Гришины прыгалки. Малыш от радости завертелся волчком, а мамаша подошла ко мне, чтобы поблагодарить. Молодая женщина с красивыми черными глазами.

Какая-то мысль при взгляде на нее мелькнула в моей голове, но я ее не додумал. Женщина что-то говорила, до меня донеслось:

„Вы еще школьник или уже студент? вы так ловко влезли на дерево“. Она – еврейка, – поймал я улетевшую было мысль. – Она – еврейка и живет в этом состоянии с детства. И ничего здесь нет такого. Подумаешь. Тот татарин, другой – армянин, грузин, узбек. Вон Тураева сразу и грузинка и осетинка, и при этом русская. Еврей, еврейка… почему мне так не хочется быть с нею одной крови?