в Капитолий, для того чтобы они приняли участие в голосовании. Толпа народа двинулась к Капитолию с криками негодования, но солдаты этим нисколько не смутились и не склонны были уступать. Среди сенаторов, к партии которых принадлежал Павел Эмилий, стали раздаваться голоса, что такое поведение войска прямо ужасно, что не следует падать духом, но необходимо обуздать неповиновение и дерзость солдат, которые будут готовы на всякую несправедливость и насилие, если никто не помешает им лишить доблестного полководца заслуженных им победных почестей. Толпа сенаторов бросилась к месту народного собрания, пробилась сквозь густую толпу народа, поднялась на Капитолий и обратилась к трибунам с просьбой прекратить на время голосование, пока они не выскажутся перед народным собранием по данному вопросу.

Просьба сенаторов была исполнена. Все смолкли. Среди водворившейся тишины на трибуну поднялся бывший консул М. Сервилий, убивший на поединках 23 неприятелей. Для него, говорил он, теперь стало особенно очевидно, что Эмилий – великий полководец: он одержал такие блестящие победы и совершил такие громкие подвиги со столь непослушным и распущенным войском; он, М. Сервилий, удивляется римскому народу, который с восторгом праздновал победы над иллирийцами и лигурийцами, но отказывает себе в удовольствии видеть македонского царя Персея, шествующего за римской победной колесницей триумфатора. «Не странно ли, – вскричал он, – что раньше, когда в городе распространился лишь смутный слух о победе, вы приносили богам жертвы и просили их, чтобы этот слух стал действительностью, теперь же, когда к вам явился полководец, несомненно одержавший победу, вы лишаете богов должных им почестей, сами же себя – удовольствия, как будто вы боитесь смотреть на блеск подвигов или хотите щадить неприятелей! Лучше было бы, конечно, отказаться праздновать триумф из чувства сострадания, нежели из ненависти к императору. Но злоба, – сказал он в заключение, – говорит в вас так сильно, что человек, не имеющий ни одной раны, ожиревший телом от роскошной жизни и праздности (он имел в виду Гальбу), смеет рассуждать о командовании и триумфах перед нами, которые своими многочисленными ранами научились судить о достоинствах и недостатках полководцев». После этих слов Сервилий раскрыл свою одежду и показал народу громадное количество заживших ран на своей груди и, обратившись к Гальбе, сказал: «Тебе смешно, но я горжусь ими перед согражданами, я приобрел их, дни и ночи не сходя с коня и сражаясь за Рим. Ну, теперь веди их к голосованию, а я спущусь вниз и стану следить за всеми, и узнаю негодяев и неблагородных, которые предпочитают, чтобы им льстили в походах, нежели умели ими командовать».

Римские сенаторы

Речь Сервилия была встречена собравшимися гражданами Рима, в противоположность солдатам, очень сочувственно – они были довольны, что все богатства Македонии и Греции переданы в казну, так как благодаря этому казна могла освободить граждан государства от взноса податей на несколько лет вперед.

Тем временем подходили все новые толпы жителей Рима и явно выражали неудовольствие против намерения солдат лишить Павла Эмилия триумфа. Солдаты, заметив, что общее настроение складывается не в их пользу, должны были уступить. Когда голосование было возобновлено, то все трибы высказались за дарование Павлу Эмилию триумфа.

Через несколько дней, рано утром, все лица, которые должны были участвовать в триумфе, собрались на Марсовом поле, в общественном здании (villa publica); там же находился и Павел Эмилий; согласно закону ему была предоставлена на эти дни высшая власть в городе – так называемый imperium, но до дня триумфа он не должен был зато переходить за городскую черту. Среди жителей Рима носились слухи, что триумф Павла Эмилия займет целых три дня, так как добыча, захваченная им в Македонии и Греции, так велика, что нельзя будет показать ее народу в один день; прошло уже то время, когда римские полководцы справляли свой триумф в один день: соседние народцы, над которыми они одерживали свои победы, были так бедны, добыча, захваченная у них, была так проста и невелика, что и одного дня была много, чтобы всю ее показать народу, – оружие, скот и пленники, вот и вся добыча. Не то было во втором веке, когда Рим вел войны с сильными и богатыми народами, и потому естественно, что слухи о трехдневном триумфе Павла Эмилия оправдались в полной мере.

В то время как на Марсовом поле заканчивались последние приготовления к триумфальному шествию, весь путь, по которому оно должно было направляться, был занят народом; во многих местах, например на площади, где происходили скачки, возле форума, в цирке Фламиния и в Большом цирке были устроены места для зрителей. Многие шли со своими скамейками, пустыми ящиками и проч. Иные взлезали на крыши деревянных лавок, стоявших вдоль пути. Одетые в чистые праздничные платья, с венками из цветов и зелени в руках, римские граждане с нетерпением ожидали начала шествия. Все храмы к этому времени уже были открыты, украшены венками и полны дыма от ладана. Время от времени на пути триумфального шествия появлялись рабы и ликторы, разгонявшие тех, которые вылезали на середину дороги и тем суживали ее; всякое постороннее движение по ней было запрещено, ликторы не позволяли даже перебегать с одной стороны на другую, довольно бесцеремонно вталкивая перебегавших назад в толпу.

Чем ближе подходило время начала триумфального шествия, тем нетерпеливее становились зрители, тем более суетились ликторы и рабы. Но вот пронеслась весть, что шествие двинулось с Марсова поля. В последний раз пробежали по дороге блюстители порядка, и все замерло. Вот показалась первая громадная повозка, на которой везли несколько статуй, вывезенных Эмилием из Греции; за ней вскоре следовала другая, уставленная картинами, изображавшими взятые им города, крепости, горы, реки и гавани, потом третья, четвертая… В публике стали было считать эти повозки, нагруженные художественными сокровищами Греции и видами вновь покоренных областей, но скоро сбились со счету, хотя повозки двигались медленно и торжественно. Лишь потом выяснилось по справке у чиновников, заведовавших шествием, что таких повозок проехало в течение дня 250. Появление некоторых повозок, нагруженных особенно художественными статуями и картинами, толпа, стоявшая по пути шествия, приветствовала громкими кликами восторга и удивления. Солнце уже склонялось к западу, когда последняя повозка двинулась с Марсова поля. Когда она достигла наконец храма Сатурна, в кладовых которого складывалась вся добыча, привезенная триумфатором, было уже совсем темно.

На следующий день граждане Рима с раннего утра были на прежних своих местах. В этот день на множестве телег везли прекрасное македонское оружие, блиставшее недавно вычищенной медью и железом.