эти двуличные пунийцы. А на деньги жадны, себя продадут за мелкую серебряную монетку. Нет, Люций Гельвий, учись жизни у наших предков: не одевались красиво они, не едали пышно на серебре да на золоте, не таскали за собой целой своры рабов, а какое государство подняли, сколько доблестных подвигов совершили!

– Да, мой отец говорил, что предки наши были в родстве с Т. Квинцием Цинциннатом, – с гордостью вдруг заявил Люций Гельвий.

– Вот человек, – прервал его старик, и он весь выпрямился, и глаза его ярко заблестели. – Вот пример нашего старого достоинства. Человек величайшего дарования. Какое несчастье случилось с ним! Сына его изгнали, а пришла беда для народа римского – не поддался старый воин горести и ненависти, спокойно, мужественно пошел на бой с врагами спасать отечество. Сам он пахал поле, когда пришли к нему послы от сената сказать, что его выбрали диктатором. Не раньше согласился выслушать их, как облекся в одежду, его достойную: тогда лишь вышел к посланным. Да, привел меня Юпитер видеть в дни моей юности поместье такого человека. Слыхал ли ты о Мании Курии Дентате, что завоевал для нас богатые поля Апулии и Калабрии, смирил кичливых тарентинцев и прогнал в Грецию пожирателя людей, Пирра? – спросил Катон своего гостя. Л. Гельвий молча утвердительно кивнул головой. – Да, не следует забывать о таких людях, в них слава нашего отечества… Был я тогда еще подростком и частенько, как и ты, – вставил старик с благосклонной улыбкой, – ходил поглядеть на его маленький домик. Многое слышал я в нем от стариков. Некорыстолюбивый был человек, небольшой кусочек земли получил за великую услугу отечеству. Зашли, говорят, к нему раз самнитские послы и предложили много золота; сидел он в ту пору у очага и варил репу. Медленно встал Маний Курий, посмотрел на послов и сказал: «Кто доволен таким обедом, тот не нуждается в золоте. Лучше быть победителем тех, у кого есть золото, чем иметь его самому». Три раза получил триумф знаменитый муж, а участок земли остался все тот же. Зато привелось мне видеть своими глазами другого знаменитого мужа, Квинта Фабия Максима. Недаром его прозвали мы щитом нашего отечества. Не пришлось вам, юноши, присутствовать при тяжких днях нашего города, когда коварный, бессовестный пуниец, не уважавший ничего, ни божеского, ни человеческого, угрожал алтарям наших богов и очагам наших предков…

Молодые люди хранили благоговейное молчание. Передохнув, старик продолжал:

– Были люди в те времена, не один, не два, много их легло в боях с пунийцами, а кто вспомнит об их доблести из нынешнего поколения? Вот уж теперь не всякий знает о доблестном Мании Курии – а кто знает о молодом трибуне военном Цедиции? Дело было в первую войну с этими пунами, которые, слышно, снова разбогатели и возгордились и замышляют недоброе – недаром шныряют их триремы у наших берегов. Высматривают, вынюхивают, проклятые…

Голос прервался у старика от сдерживаемой ярости, кровь бросилась в голову. Крючковатые пальцы с силой схватили кубок и стукнули им о стол:

– Не будет нам покоя, пока не будет разрушен Карфаген, – прохрипел старик и залпом осушил налитый вновь рабом кубок вина. – Так, в Сицилии, – продолжал он, несколько успокоившись, – попало наше войско в засаду. Военный трибун Цедиций усмотрел это, тотчас доложил консулу и посоветовал отвлечь внимание врагов нападением четырехсот отборных воинов на высокий холм. Консул согласился, что в этом единственное спасение для запертого со всех сторон войска. Но кого же ему назначить предводителем отряда храбрецов? Молодой военный трибун сам вызвался идти на верную смерть. Консул, конечно, горячо благодарит его. Храбрые воины успевают завладеть холмом, но тогда предводитель пунийцев посылает против них превосходный силы; наших обходят, долго идет отчаянная схватка, наконец враги побеждают своей численностью. Все падают, пронзенные мечами и стрелами. Тем временем консул успел пробиться в другом месте и занять с войском безопасную позицию. Но что бы ты думал? Боги наградили храброго трибуна за его доблесть. Много ран получил он – но ни одной опасной для жизни. Нашли его в крови, среди трупов, без сознания. Вылечили, и долго он еще жил на благо отечества. Какая же награда была Цедицию? Греки своего Леонида за то, что он свершил у Фермопил подобный подвиг, славили по всей Греции, ставили ему памятники, сочиняли хвалебные речи, описывали в историях, а мы даже и имя-то храбрейшего человека забываем! – с упреком закончил старик.

С напряженным вниманием слушали Гельвий и молодой Катон рассказ старого воина.

– Хотел бы быть на месте Цедиция! – вдруг вырвалось у молодого Катона, до сих пор сидевшего молча. Старик-отец ласково взглянул на сына, но тотчас же нахмурился, подавил выражение ласки и с прежним важным видом продолжал: – Вот ради того, чтобы вы, юноши, знали, как выросла и сложилась власть нашего города, и вздумал написать я семь книг: «Откуда и как произошла Римская земля» (Origines). В первой говорится о царях древних римского народа, во второй и третьей – откуда пошли каждое италийское племя и город. В четвертой описана первая война с пунийцами, в пятой – вторая. В шестой и седьмой буду говорить о тех войнах, участником которых сам был, с Филиппом, царем Македонии, Антиохом, царем сирийским. Не называю я имен полководцев, но все собрал я, – прибавил он с гордостью, – что заслуживает из деяний римских граждан удивления, собрал старательно отовсюду. Не то важно, что жрецы пишут на своих досках о наводнениях, неурожаях – важны деяния народа римского с тех пор, как жили еще в Италии древние люди, звавшиеся аборигенами (туземцы).

Как очарованный, сидел Люций Гельвий, хотелось ему попросить у старика хоть на время эти бытописания… Но старый Катон вдруг круто повернул разговор и стал расспрашивать о хозяйстве, узнал, что сам Гельвий тяготится своей долей и завидует ростовщикам, которые быстро богатеют без особых трудов. Снова разгорячился старик. «Главная обязанность человека, – говорил он, – хорошо вспахать землю». – «А еще что?» – спросил Люций Гельвий. – «Пахать землю», – лукаво улыбаясь, отвечал хозяин. – «А почему же не давать взаймы денег?» – «А почему бы не убивать людей до смерти? – вдруг сурово отрезал Катон. – Нет, и торговать было бы небезвыгодно, Люций Гельвий, но опасно, хорошо бы и в рост деньги давать, но нечестно. Так думали наши деды и отцы, так и в законах положили: вора наказывать вдвое, а ростовщика – вчетверо. Когда же хвалили человека, называли его хорошим пахарем. И верно! Из пахарей и самые храбрые люди выходят, и самые усердные солдаты; это самое