Когда огонек последнего фонаря растаял в ночи, Хатшепсут зевнула.

– Наместник Тутмос хороший человек и приятный собеседник, – сказала она, – зато его жена и дочка таращились на нас, как две коровы в поле.

– Тутмос бывалый придворный и немало путешествовал, служа мне, – ответил фараон, – но его домашние мало что видели, кроме провинциальной скуки, и просто не могли прийти в себя от страха. Птахмес тоже хороший человек, верный и честный. Ты хорошо сделала, что поощряла его восторги, Хатшепсут.

– Наверное. Ну и носик же у него!

– Выпей со мной вина, потом пойдешь спать.

Тутмос передал ей свой кубок, и она устроилась рядом с ним, а рабы бесшумно засновали вокруг, убирая остатки пира.

– Какая тишина! – сказала Хатшепсут. – Наконец-то!

– Рассвет приближается, а с ним и визит к священному быку, – ответил он, – так что отдыхай, пока есть время. После полудня мы снова поднимем паруса.

Солнце еще не встало, а они уже шагали по аллее, ведущей к загону священного быка Мемфиса. Аписа почитали во всем Египте как символ плодовитости людей и плодородия земли, столь важного для жизни страны, и Тутмос регулярно посещал святилище быка, ибо и сам был символом своей страны, Египта, поклоняющегося плодородию. В то утро они оделись просто, как слуги, – набедренные повязки, сандалии, шлемы, и плащи, ибо город еще спал и некому было глядеть на них.

Апис обитал в маленьком храме подле Белой стены, на другом конце города. Входя через невысокую колоннаду во внешний двор, Хатшепсут и Тутмос сразу почувствовали его, острый животный запах пронизывал чистый утренний воздух. Жрец уже ждал их и вручил им гирлянды, которые они должны были возложить на бога. Им было слышно, как тот переступает с ноги на ногу, шумно дышит и фыркает в своем святилище; но стоило им приблизиться, как он замер, и в ушах у Хатшепсут зазвенело от мощного рева. Жрец распахнул дверь святилища, и они вошли, едва не задохнувшись от пронзительной вони. Но пока их глаза привыкали к темноте, а Хатшепсут, втягивая в себя воздух, старалась привыкнуть к запаху, ей вдруг вспомнились Небанум и ее любимая газель. Газель давно уже выросла, и как-то раз они со смотрителем зверинца отвели ее в пустыню и разрешили бежать на волю. Эти воспоминания промелькнули перед ней, когда она опустилась на застланный соломой пол и на коленях поползла вперед. Тутмос зажег курильницу, и они нараспев заговорили, а зверь тихо слушал, и слюна с его серой мохнатой морды капала на позолоченные копыта. Когда ритуал подошел к концу, Хатшепсут сделала шаг вперед, чтобы украсить его рога цветами. Едва она наклонилась над золоченой загородкой, как бык поднял голову и лизнул ее в руку. В восхищении она еще дальше подалась вперед и почесала его за ухом, а он глухо замычал и закрыл глаза. Жрецы зашептались, пораженные, ибо этот Апис славился своим дурным нравом, и не один юный жрец, посланный омыть его, уходил из святилища в слезах и синяках. Наконец Хатшепсут хлопнула его по мощному рыжему плечу и отошла, уступив место Тутмосу с цветами.

Они вышли из святилища, жрец поклонился.

– Пока вы правите, страна не будет знать нужды, – сказал он. – Знак только что был дан. Долгой жизни и здоровья вашему величеству!

Хатшепсут впервые в жизни назвали величеством, и она испуганно обернулась к Тутмосу. Фараон, как и все остальные, изумленный ее властью над животным, коротко склонил перед ней голову, его лицо оставалось серьезным. Он взял ее за руку и вывел из храма. Солнце только что поднялось над горизонтом, и весь город купался в розовом сиянии.

– Сейчас воздадим должное Птаху, творцу вселенной, – сказал он, – а потом и своим желудкам. Хатшепсут, ты утомилась?

– Нет. Сил у меня не меньше, чем у тебя, отец, ты ведь знаешь! Но мне надоели речи.

– Сама-то ты их еще не произносила! – поддразнил ее он, и они направились к храму Птаха.

Пока Тутмос разговаривал с наместником, его сын повез Хатшепсут на прогулку по городу. Он показал ей старый царский дворец, много сотен лет, подряд служивший средоточием центральной власти Египта, а потом они вместе поднялись на Белую стену, откуда открывался вид на целое море финиковых пальм и широкую равнину, которая простиралась до гряды красных скал, уходивших на запад. Они посетили рынки и дома, где собирали подати, а также место, где строили лодки. Хатшепсут обо всем находила что сказать, так что верховному жрецу не пришлось ломать голову, чем заполнить долгие паузы, которых он так боялся. Город ей понравился. Казалось, он дремлет, зачарованный своим былым величием, но в его снах нет ни горечи, ни страха смерти, а только горделивое довольство. Его жители были хороши собой и неторопливы. Ей было не жаль расставаться с Мемфисом, но она радовалась, что повидала его. Птахмесу она пообещала, что еще вернется.

– А когда ты приедешь в Фивы, я покажу тебе мой город, – добавила она и ушла, а он, новый пленник ее чар, долго глядел ей вслед, весь пунцовый от счастья.

– Перед отъездом сделаем небольшую вылазку в западную часть города, – сказал Тутмос. – Я специально не стал сообщать об этом добрым жителям Мемфиса, ибо я не хочу, чтобы благонамеренные дураки путались у тебя под ногами, когда ты будешь осматривать здешний некрополь.

И они отчалили, а гостеприимные хозяева в белоснежных одеждах пали ниц на берегу, провожая их. Но едва обогнув излучину реки, которая скрыла их от глаз, они снова причалили к западному берегу. Не теряя времени, Тутмос приказал спустить носилки на землю, и Хатшепсут, усталая и злая, с раскалывающейся головой и слезящимися от бессонницы глазами, снова пустилась в путь. «В это время дня все нормальные люди спят в своих постелях, – думала она раздраженно. – Как будто не знает, что я и так немало сделала сегодня». Она послала ничего не подозревающему голому затылку отца мрачный взгляд, а потом накричала на носильщиков, когда один из них оступился и ее тряхнуло.

В пути прошел час, а она все кипятилась, сидя прямо, словно обиженная кошка, и вдруг Тутмос остановился. Сойдя с носилок, он протянул ей руку, но она, уклонившись от его помощи, встала сама, короткими отрывистыми движениями разглаживая юбку на коленях.

Он заметил ее надутые губы и мрачный взгляд, но, ни слова не говоря, взял ее за руку и повел вперед.

– Узри руины города мертвых, некрополь древнего Мемфиса, – сказал он. – Узри труды великого бога Имхотепа, здесь, своими глазами.

Козырьком ладони Хатшепсут прикрыла глаза от солнца и оглянулась, забыв про гнев. Долине вокруг не было конца. Кое-где на ней росли одинокие пальмы, но все пространство меж ними занимали встающие прямо из песка башни и мощеные дороги, иссохшие, точно старые кости, пирамиды, стены и ведущие в никуда галереи Саккары, города праха. В нем было неспокойно, и даже при ярком свете дня Хатшепсут слышала плач старых костей, вой оскверненных мертвецов. Но и в развалинах город сохранял величие, и, глядя на него, Хатшепсут невольно потянулась к руке Тутмоса.

– Все это построил Имхотеп, гений и бог, – спокойно сказал тот. Он поднял руку, и Хатшепсут увидела величественную стену, тяжелую и мощную, в которой темнел дверной проем. За ней стояла пирамида, чьи стены были сложены в форме ступеней, – лестница, ведущая к давно исчезнувшей крыше.