языке «Рождения трагедии» и «Несвоевременных размышлений»; понимаем, что есть линия непрерывного развития от его ранней философии к более поздней; и что на протяжении всего деструктивного периода «Человеческого…» и «Рассвета» он удерживал в голове позитивную цель всех своих вопрошаний: установить новое значение человеку в мире, ставшем бессмысленным. Исчезновение божественных санкций на моральные ценности, вновь говорит он, предполагает, что человек должен сам создавать собственные ценности и что следует отыскать основу для этих ценностей:

«Давайте же ограничим себя… чистотой наших мнений и оценок и созданием своих собственных новых таблиц ценностей… Мы… хотим стать теми, кто мы есть, – новыми, уникальными, несравненными, теми, кто устанавливает для себя собственные законы, теми, кто творит себя сам!» (ВН, 335).

Создание законов для себя самих и творение себя – это все еще загадочное занятие: мы пока не знаем, с помощью какой силы можно осуществить это. Но из другого афоризма Ницше становится ясно, что в его сознании по-прежнему живы побуждающие силы «Рождения трагедии»: обуздание страсти; и динамический фактор прогресса – конфликт. Люди должны научиться «жить опасно»:

«Я приветствую все признаки того, что наступает более человечный, более воинственный век, который, помимо всего прочего, вновь возведет в почет отвагу! Ибо ему предстоит проложить путь еще более высокой эпохе и собраться с силами, которые эта эпоха однажды потребует – эпоха, которая привнесет героизм в познание и станет вести воину во имя идей и их последствий. Для этого теперь требуются многие храбрые пионеры… люди, которые умеют быть молчаливыми, одинокими, решительными… которые внутренне предрасположены к поиску во всем того, что следует преодолеть в себе: люди, которым жизнерадостность, терпение, простота и презрение к великой суете присущи в той же мере, как и великодушие в победе и снисходительность к малым суетам побежденных… люди со своими праздниками, своими буднями, своими днями плача, привыкшие и способные повелевать и равным образом готовые при необходимости подчиняться приказу, равно достойные в первом случае, как и во втором, равно исполняя собственные задачи: люди более рискованные, люди более плодотворные, более счастливые люди! Ибо поверьте мне! – тайна осознания величия плодотворности и величайшее наслаждение бытия – это: жить опасно! Стройте свои города на склоне Везувия! Направляйте свои корабли в неизведанные моря! Живите в конфликте с равными вам и с самими собою! Будьте разбойниками и грабителями, если не можете быть правителями и собственниками, вы, люди знания! Скоро пройдет то время, когда вы могли довольствоваться скрытной, лесной жизнью, подобно пугливым оленям!» (ВН, 283).

Язык этого афоризма может служить примером «боевого» стиля Ницше. Те немногие отрывки, где он использует лексикон войны, нанесли его репутации больше зла, чем все остальные произведения, вместе взятые. Вырванные из контекста, они звучат как призыв к вооруженному конфликту и часто приравниваются к таковому; в контексте же они часто вмещают немногим более того, что он некогда написал, будучи еще учеником Пфорташуле: «Борьба – это постоянная пища души»; и обычно (как и в вышеприведенной цитате) его воинственный словарь связан с самыми невоинственными устремлениями, с философией. На самом деле в этом и кроется ключ к пониманию, почему он считал уместным вводить столь воинственные выражения в свои работы. Немецкая философия прекрасно уживалась с установленным в Германии порядком – но философы не должны уживаться с установленным порядком; до сих пор немецкие философы писали книги и не причиняли вреда – но философы не должны не причинять вреда. Страстный, активный человек восхитителен, но он не умеет мыслить, – философ должен к своей способности мыслить добавить способность действовать, он должен соединить мышление и страсть, он должен жить своей философией, не только мыслить ею, он должен стать воином, разбойником, грабителем знаний – вот что имеет в виду Ницше, когда ассоциирует философию с войной. Locus classicus[46] Ницше о войне представляет глава «О войне и воинах» в «Заратустре». Знакомые строки:

«Вы должны любить мир как средство для новых войн. И краткий мир более, чем долгий… Вы говорите, что хороший предлог освящает даже войну? Я говорю вам: это хорошая война освящает каждый предлог. Война и храбрость свершили больше великих дел, чем благотворительность» (З, I, 10).

Менее известны строки, которые придают этим воинственным выражениям то значение, которое он в них вкладывает:

«И если вы не можете быть святыми знания, будьте хотя бы воинами. Они союзники и предвестники такой святости… Вы должны искать своего врага, вы должны разжигать свою войну – войну за ваши мнения. И если ваше мнение терпит поражение, ваша честность все равно должна торжествовать! Вы должны любить мир как средство для новых войн…» и т. д.

Другая линия приближения к сверхчеловеку состоит в том, что развитие человеческих личностей упростилось с тех пор, как вера в единого Бога исчезла:

«Монотеизм… этот окоченелый вывод из учения о некоем стандарте человека – а значит, и веры в некий стандарт Бога, за исключением которого все прочие боги не более чем ложь и подделка, – представлял, возможно, наибольшую опасность для человечества, с которой ему когда-либо приходилось сталкиваться: человечеству угрожал преждевременный застой, в каковой, насколько мы можем видеть, уже давно впали другие виды животных» (ВН, 143).

Ницше пришел к теории вечного возвращения вследствие двух потребностей: необходимости дать объяснение миру и необходимости принять его. Первая является потребностью всех философски настроенных умов, вторая – особой потребностью философа, чьи изыскания могут привести к нигилизму: понять необходимый характер всех явлений, даже – и особенно – «зла», означало бы избежать логически абсурдной позы «отторжения» мира, который не может быть иным, чем он есть. Часть пути к этому заключению вымостило представление Ницше о «злых» страстях как «циклопах культуры», но теперь он видит эту проблему более с позиций психологии личности:

«Что же? Конечная цель науки в том, чтобы доставлять человеку как можно больше удовольствия и как можно меньше страданий? Однако представьте, что удовольствие и страдание столь тесно переплетены друг с другом, что тот, кто хочет иметь как можно больше первого, должен также получить и как можно больше второго… И вполне вероятно, что так оно и есть! Во всяком случае, так полагали стоики, и были последовательны, когда желали иметь как можно меньше удовольствия, чтобы получить от жизни как можно меньше страдания» (ВН, 12).

В двух афоризмах более решительно, чем когда-либо, Ницше отразил свое видение мира на тот момент – мира кажимости, откуда невозможно осуществить «прорыв» в «более высокую реальность», – и свою решимость видеть