– воплотить тип человека, который желает одиночества, так как оно является его природным свойством.

Первая часть «Заратустры» задает тон и настроение всей книге. Ницше решил начать ее с повторения почти слово в слово заключения «Веселой науки» и таким образом установить связь между новым произведением и своим «вольнодумством», что страстно пытались оспорить его критики. Появляются сверхчеловек и воля к власти; идет беспримерно жесткая критика современного общества. Стиль в высшей степени приподнятый и экзотический, мысль порой теряется в стихии метафор и риторики. Изобилует сексуальная образность, и есть собственное свидетельство Ницше, что его словарь не всегда остается подконтрольным ему: действительно, в его манере присутствует элемент случайности, хотя все озвучено и вполне продумано по существу, будучи выходом шести лет размышлений.

Нисхождение с высот «Заратустры» к реальностям жизни в последующие месяцы было крайне болезненным. Примирение с Элизабет заставило Ницше приехать в Рим, где она жила у Мальвиды с 4 мая по 16 июня. Здесь Ницше позволил убедить себя, что Рее с самого начала замышлял против него заговор и что неудача с Лу была следствием интриг Рее. Элизабет уже развила против Лу Саломей такую кампанию, которая дает нам новое представление о существе женской злобы: письма летели во всех направлениях, и, поскольку Лу тогда жила в гражданском браке с Рее в Берлине, были предприняты все попытки, чтобы выслать ее назад в Россию как лицо аморальное. К великому позору Ницше, он, вне всяких сомнений, участвовал в этом или вдохновлял сестру создавать сложности обоим, Лу и Рее, рассылая их родственникам письма с подробностями жизни, которую они вели. Именно эти месяцы 1883 г. наиболее сложны для понимания умонастроений Ницше. Лучшая тому иллюстрация – его письма. Наиболее важные из них, к сожалению, не точно датированы, и можно только предполагать их реальную последовательность. В одном из них, адресованном Георгу Рее, брату Пауля, и датированном летом 1883 г., он объявляет, что дальнейшее общение с Паулем Рее «ниже моего достоинства» – вот почему он вместо него пишет Георгу. Для него теперь ясно, что Лу Саломей все это время была «только рупором» Пауля, который за его спиной вел себя «как подлый клеветник, лживый мерзавец».

«Это он говорит обо мне как о низкой личности и заурядном эгоисте, который жаждет использовать все только ради собственных нужд… он упрекает меня в том, что, прикрываясь личиной идеалиста, я вынашиваю грязные замыслы относительно фрл. Саломей… он смеет презрительно отзываться о моем интеллекте, как если бы я был безумцем, который не ведает, что творит».

Что касается самой Лу, она «сухая, грязная, вонючая обезьяна с подкладной грудью». Не улавливаем ли мы в этом беглом описании любезных интонаций Элизабет, сходных с теми, что звучат в высказывании о Рее, которое приписывают Ницше? Трудно представить, откуда еще можно было почерпнуть подобные формулировки, если не из этого источника. Мы много знаем о личности Рее, и столь позорный характер высказываний ему чужд; однако он не чужд Элизабет, и волей-неволей приходишь к заключению, что все было состряпано именно ею ради того, чтобы превратить брата в желанного союзника кампании против Лу Саломей. Конечно, Ницше поступил очень глупо, поверив ей, – он и сам впоследствии признавал это. Ее реакция на его ухаживания за своей юной почитательницей была чрезвычайно экстравагантна: можно подумать, что никогда ранее в истории человечества мужчина не оставался наедине с женщиной. Ее длительное преследование Лу уже после того, как ей удалось настроить против нее Ницше, выдает невротическую навязчивость идей. Еще задолго до завершения 1883 г. Ницше опомнился и понял, что Рее всего лишь исполнил то, что он и сам желал бы исполнить, и то, что они оба влюбились в одну и ту же женщину, было просто невезением. Но Элизабет питала вражду к Лу до самой своей смерти в 1935 г. (Лу скончалась в 1937 г.)

В конце июня Ницше вернулся в Сильс-Марию и почти сразу же написал вторую часть «Заратустры»[49]. Она ничуть не уступает первой части и кажется творением разума иного уровня культуры, нежели тот, что мелькнул в письме к Мальвиде, датированном августом:

«Согласно всему, что я теперь для себя выяснил, – увы, слишком поздно, – эти особы, Рее и Лу, не достойны лизать подошвы моих башмаков. Прошу прощения за эту чересчур мужскую фигуру речи! Для меня было продолжительным несчастьем, что мои пути пересеклись с Рее, этим лжецом и подлым клеветником до мозга костей».

Два письма к Овербеку свидетельствуют о постепенном восстановлении равновесия. Одно из них, помеченное просто «Сильс-Мария, лето 1883», является полной противоположностью письма Мальвиде:

«Мои родственники и я – мы слишком сильно отличаемся друг от друга. Предосторожности, которые я прошлой зимой счел необходимыми, чтобы более не получать от них писем, уже нельзя выдерживать. (Я недостаточно жесток для этого.) Но каждое презрительное слово, направленное против Рее и фрл. Саломей, заставляет кровоточить мое сердце: словно меня настраивают на вражду».

В самом конце августа он навестил Овербека и по возвращении от него написал, что теперь чувствует «настоящую ненависть к сестре», которая так повлияла на него, что

«…под конец я стал жертвой безжалостной мстительности, тогда как мои внутренние помыслы противятся всякой мести и наказанию… Мне долее даже нежелательно писать письма сестре – только самого невинного толка. Возможно, самым роковым моим шагом во всей этой истории было довериться ей – теперь я вижу, что она восприняла это как оправдание своей мести фрл. Саломей».

На этом, по сути, и закончилась эта история. Ницше вернулся к прежнему образу жизни и уже никогда более не встретился с Лу и Рее, хотя иногда и переживал сентиментальные настроения по их адресу. В письме Овербеку из Ниццы от 7 апреля 1884 г., к примеру, он говорит, что надеется собрать там вокруг себя друзей, в том числе, «может быть, д-р Рее и фрл. Саломей, с кем мне хотелось бы наладить то, что разладила моя сестра». Если кому-то придет в голову определять долю вины каждого, это проще простого: виноваты все. И может быть, Ницше больше всех. Элизабет, скованная, религиозно настроенная старая дева, с ее ограниченным моральным кодексом и мстительной ненавистью к женщине менее ограниченной и более свободной, чем она сама, умела только преследовать такую женщину со всей злостью, на какую была способна оскорбленная добродетель. Ницше, как никто, знал это, но, вместо того чтобы отстранить ее, поощрял. Вероятно, ему было стыдно за это, так как в конце он возложил