– Спасибо, Ева! Простите, что заставил вас пережить неприятные минуты.

Потом мы телефонировали в наш мюнхенский дом и получили такие известия:

– Только что были два господина из департамента общественного здравоохранения и сказали, что приходили за господином профессором.

После этого я пошел прямо в инфекционное отделение больницы и в течение недели, как и ожидал, получил не менее трех справок об отрицательном результате анализов: «Признаков паратифа не обнаружено». Но я еще не был полностью удовлетворен. Меня ужасно беспокоила вероятность другого исхода. Быть может, у меня таки найдут какие-нибудь микробы и я таки заболею – и в том и в другом случае я погиб. А что, если окажется, что я действительно бациллоноситель? Эта последняя мысль так меня напугала, что превратилась в навязчивую идею, и ни моя жена, ни врачи ничего не могли поделать.

В конце концов моя жена подвела общий итог одной фразой.

– У тебя не паратиф, – решительно сказала она, – а обострение паранойи!

Ожидание было выше моих сил, я хотел было тут же послать фотокопию результатов в ставку фюрера.

– Ради бога, прояви хоть немного терпения, – увещевала меня жена. – Подожди с месяц, пусть все успокоится; если прибежишь к ним с этим сейчас, они только придумают новую интригу!

Но я не соглашался.

– Здесь достаточно доказательств! – кричал я, размахивая фотокопиями, и немедленно написал Мореллю о том, что наверняка произошла ошибка, и попросил его сразу же передать фотокопии Гитлеру.

Я долго ждал ответа. Потом наконец он пришел – в лице комиссара Хёгля из управления по расследованию преступлений из ставки фюрера, самого доверенного человека Гитлера.

– Герр профессор, на меня возложена прискорбная обязанность. Мне приказали расспросить всех, кто был с вами в контакте, и, если необходимо, арестовать их!

Что же произошло? На фотокопиях, которые я отправил в ставку, стояла пометка: «Генрих Гофман, гренадер, возраст двадцать шесть лет». Так как больницу в Лайнце на время войны переделали в военный госпиталь, доктор Деммер решил, что эта пометка облегчит дело, и, что более важно, он подумал, что таким образом он сумеет предотвратить появление слухов о том, что в ставке фюрера зафиксирован случай паратифа.

Комиссар Хёгль добросовестно выполнил свои обязанности, в ходе чего случайно выяснилось, что моему сыну Генриху ровно двадцать шесть лет, таким образом, результат приписали ему.

Тогда Борман набросился на медицинские власти в Вене, и только благодаря их категорической позиции никого не арестовали.

После этого я был вынужден пройти через крайне мучительное для меня обследование в двух официальных учреждениях под наблюдением двух эсэсовцев. Это длилось до тех пор, пока наконец директор медицинской службы СС не отказался продолжать это дело. За долгие недели у меня скопилась целая кипа медицинских документов, и все они подтверждали, что я абсолютно здоров. Мне же до смерти надоели постоянные осмотры, а бактериологи, которые ничего не знали о «приказах сверху», считали меня ненормальным.

В конце концов после более чем полугодового отсутствия в ставке, во время которого я ни слова не получил от фюрера, я вполне убедился не только в своей полной инфекционной безопасности, но и в подлом предательстве Бормана; и я решил, что сам поеду к Гитлеру и представлю ему мои доказательства.

За эти месяцы ставка «Вольфсшанце» переехала в берлинскую канцелярию, и в начале апреля 1945 года я отправился в Берлин. Хотя рейхсканцелярия уже сильно пострадала от воздушных налетов, тамошние порядки почти не изменились, и меня встретили те же два эсэсовца, которые всегда охраняли вход и, конечно, ничего не знали о причине моего долгого отсутствия. Бомбардировки стерли с лица земли отель «Кайзерхоф», где я всегда останавливался последние двенадцать лет, когда приезжал в Берлин, и потому мне отвели комнату в самой канцелярии на первом этаже.

Было около полудня, когда я приехал, и меня встретили там тепло.

– Где вы пропадали столько времени? – спрашивали меня.

Я занял обычное место рядом с Кейтелем и Йодлем. Они сказали мне, что во всем здании невредимой осталась только эта комната, бывшая гостиная Гинденбурга. За столом место Гитлера пустовало. Все посчитали вполне естественным, что я снова вошел в их круг.

– Слава богу, вы вернулись, Гофман. Может быть, вам удастся хоть немного подбодрить фюрера, – подобными замечаниями встретили мой приход.

Вдруг дверь отворилась, и адъютант объявил:

– Фюрер идет, чтобы осмотреть новый архитектурный макет. Прошу вас оставаться на местах, господа!

Вошел Гитлер, и я решил, что будет правильным сообщить ему о моем приезде. Когда я направился к нему, он выставил перед собой обе руки, как бы защищаясь, и шагнул назад.

– Как вы сюда попали, Гофман? Вы больны, вы смертельно больны, вы всех нас заразите!

Я больше не мог сдерживаться.

– Герр Гитлер, – закричал я. – Я не болен и никогда не болел! Вот доказательства. Я стал жертвой бесчестных происков и пришел сказать вам правду!

Но Гитлер, не говоря ни слова, быстро прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я занял свое место. Вошел Борман и подошел к месту, где обычно сидел Гитлер. Но, заметив меня, он резко остановился и так сверкнул взглядом, будто хотел меня ударить. В тот миг завыла сирена воздушной тревоги.

Борман набросился на меня, как безумный.

– Какого черта вы сюда явились? – заревел он. – От вас было бы куда больше толку, если б вы изобрели какой-нибудь луч, чтобы сбивать самолеты!

– Чертов сумасшедший дом! – крикнул я и выскочил из-за стола, бросив нож и вилку.

По дороге в комнату я думал: прочь отсюда, как можно быстрее! Пока я лихорадочно закидывал вещи в дорожный саквояж, вошла Иоганна Вольф, которая в течение многих лет была секретарем Гитлера.

– Успокойтесь, – тихо сказала она. – Начался налет, вам надо спуститься в бомбоубежище. Во всяком случае, вы не можете так просто уйти, не попрощавшись с фюрером. Сразу же после отбоя тревоги я с ним поговорю. Знаете, он постоянно спрашивал о вас и вашем здоровье.

Позднее, ближе к вечеру, фрейлейн Вольф сказала, что Гитлер примет меня вечером – но при одном условии, что мы не будем упоминать о моей болезни.

К полуночи воздушный налет прекратился, и я спустился в бункер Гитлера.

– Гофман, мой дорогой друг, – сказал он, не переведя духа после приветствия, – прошу вас, окажите мне услугу, не говорите ни слова о вашей болезни!

Я безмолвно протянул ему бумаги, которые держал в руке.

– Нет, нет, – сказал он, – отдайте их Мореллю.

Он долго смотрел на меня и молчал.

– Когда я смотрю на вас, я вижу само воплощение здоровья, – наконец сказал он, – и даже мне приходится поверить, что вы стали жертвой происков! А теперь… ни слова об этом!