В бункере они были вдвоем с Евой. Он позвонил в колокольчик, и, когда появился слуга, я попросил принести чаю.

– Почему же чаю? – удивленно спросил Гитлер.

– Фрейлейн Вольф сказала мне, герр Гитлер, что вы велели Борману намекнуть мне о том, чтобы я воздерживался от алкоголя!

– Пейте что хотите! Вы всегда любили пропустить бокальчик вина, с какой же стати вам вдруг становиться трезвенником, когда события заставляют всех искать утешения в алкоголе!

Я попросил стакан горячего вина с пряностями.

– Разве вы простужены? Нет-нет, принесите герру профессору бутылку шампанского! Как же много прошло времени, с тех пор как мы в последний раз мирно сидели втроем!

Когда мы с Евой подняли за него свои бокалы, он чуть повеселел, и вскоре мы вернулись к доброй старой теме – искусству. Чуть погодя Ева покинула нас, и я остался наедине с Гитлером.

– Насколько вы приехали? – спросил он.

– Я уезжаю завтра, герр Гитлер.

– Неужели вы не останетесь хоть на денек? Я хотел бы о многом с вами поговорить.

– Конечно, мы поговорим. У меня есть кое-какие важные и личные дела, мне нужно ими заняться – и, кстати сказать, написать завещание. Но я в любом случае собираюсь вернуться, потому что двадцатого апреля у вас день рождения.

– Завещание? Вам еще слишком рано беспокоиться о завещании!

«Неужели он все еще верит в возможность победы?» – подумал я.

По мере приближения войны к неизбежному и катастрофическому концу Гитлер становился все менее общительным. Легкий разговор, анекдоты, которыми мы раньше любили потешить себя, казались совершенно неуместны, да мы бы и не отважились на анекдот. Изредка какое-нибудь случайное замечание об искусстве вызывало в Гитлере искру интереса, но она быстро потухала, и Гитлер снова погружался в мрачное молчание.

Чудовищное напряжение двадцати пяти лет, проведенных в постоянных сверхчеловеческих усилиях, гибель всего, на что он возлагал надежды, крах мечты, провал планов на будущее и последствия июльского взрыва – все это соединилось, нанеся тяжелый урон этому человеку. Постоянно пребывая в тоске, в умственном оцепенении, доходя до состояния психического расстройства, физически изможденный, Гитлер превратился в дрожащую тень прежнего себя, напоминал выброшенный на берег остов корабля, откуда давно ушла жизнь, ее порывы и стремления.

Лишь однажды, когда последние сообщения из армий Шернера и Венка, на которые мы возлагали отчаянные надежды, во всей неприкрытой правде показали нам безнадежность ситуации, Гитлер не выдержал и разразился гневом и яростью, страхом, отчаянием и раздражением, которые вызывал в нем кошмар о господстве русских.

– Мои враги сошли с ума! – кричал он с истерическими нотами в голосе. – Бог оставил и ослепил западные державы! Да, может быть, они насладятся плодами победы – ненадолго! Неужели они не понимают, неужели ничто их не убедит, что каждый шаг, сделанный русскими ордами, – это новый гвоздь, забитый в крышку их собственного гроба! Если бы только они дали мне снять армии с западных фронтов, я бы еще мог спасти и Германию, и их самих, и всю Европу!

Но никто из немецких переговорщиков, даже сам Гитлер, не мог убедить союзников в искренности его слов.

На следующую ночь Гитлер тоже, как обычно, лежал на диване. Разрушительное действие многих бессонных ночей и невыносимого бремени ясно читалось на его изможденном лице. Его левая рука дрожала, движения были медленными и вялыми. Мне было очень тяжело видеть его в таком состоянии.

– Гофман, у меня к вам есть одна просьба, – сказал он, когда мы остались наедине.

– Конечно, герр Гитлер, все, что в моих силах.

– Это насчет Евы. Гофман, прошу вас, постарайтесь уговорить ее уехать с вами, когда вы соберетесь. Я не могу предоставить ей государственную машину, в теперешних обстоятельствах это было бы слишком опасно. Как вы намерены добираться до Мюнхена?

– Мне предложили ехать в машине министра почты. Там полно места, машина едет почти пустой. Я обещаю вам, герр Гитлер, что всеми силами постараюсь уговорить Еву поехать со мной.

Хотя Ева неоднократно заявляла, что ничто не заставит ее покинуть Берлин, я снова попытался переубедить ее.

– Вы лучше всех знаете, Гофман, какие тесные узы связывают меня с Гитлером. Что скажут люди, если я брошу его сейчас, в час великой беды? Нет, мой друг! Если это касается фюрера, я буду стоять до конца!

На следующий день я рассказал Гитлеру о своей неудаче. Он молча выслушал меня. Потом зазвучал сигнал воздушной тревоги.

– Пока вы не можете уехать, – сказал он.

Очевидно, да, поэтому мы вместе сидели в бункере, слушая, как вокруг свистят бомбы. При всем том мне было необходимо как можно быстрее убраться оттуда. В любую минуту мог войти Борман; и, если бы он вошел, боюсь, мне суждено было бы остаться в рейхсканцелярии навечно.

Тревожные мысли продолжали вертеться у меня в голове, когда прозвучал отбой воздушной тревоги. Я торопливо попрощался с Гитлером, Евой и всеми остальными, схватил уже собранный саквояж и был готов покинуть рейхсканцелярию. Любой ценой я должен был избежать встречи с Борманом.

Когда я увидел разрушенную Вильгельмштрассе, я понял, что это будет не обычный отъезд, а настоящее бегство! Но я бежал не от Гитлера или хаоса, а от Бормана!

Я охотно подверг себя опасности, которую представляла поездка по шоссе, рейды низко летящих бомбардировщиков не прекращались, и через каждый километр с небольшим мы проезжали мимо обгорелых автомобилей, в некоторых из них остались мертвые пассажиры. Налеты продолжались очень долго, и скрыться от них было невозможно, поэтому мы приехали к месту назначения только на следующее утро.

Вопреки всему, я твердо был намерен вернуться в Берлин к 20 апреля, дню рождения фюрера. Но этому не суждено было случиться. Из-за военной ситуации любая поездка в Берлин стала немыслима.

Когда наступил окончательный крах, я услышал об этом по радио. По крайней мере, судьба освободила меня от обязанности фотографировать эти роковые события.

До сих пор мне часто задают вопрос: что случилось с Борманом? Действительно ли он погиб? Он действительно погиб, и мне достоверно известно об этом от очевидца его смерти Аксмана, который в конце войны был вождем гитлерюгенда.

После смерти Гитлера, когда русские уже подступали к рейхсканцелярии, горстка людей, включая Бормана, доктора Штумпфеггера, который был преемником профессора Морелля в качестве личного врача Гитлера, шофера Гитлера Кемку, который был очевидцем сожжения тела фюрера, и самого Аксмана, решила вырваться на свободу под прикрытием немецкого танка.

Однако оказалось, что русские уже перешли Шпрее, и у них почти не осталось надежды на спасение. Группа решила разбиться, Борман и Штумпфеггер пошли налево вдоль реки, а остальные направо. Аксман и его спутники очень быстро обнаружили, что дальше хода нет, вернулись и пошли в том же направлении, в котором ушли Борман и Штумпфеггер. Когда добрались до одного из мостов через Шпрее, у ближайшего конца они увидели два тела, распростертые на спине.