– Нехорошо здесь… – прошептала она, крестясь. – Нечисто… Неприкаянная душа бродит. Быть беде!

Рихард дождался охранника, и они вдвоем прошлись по салону, избегая спрашивать друг друга, в чем дело.

Теперь, когда на церемонии Поклонения Лотосу произошло убийство, Рихард вспомнил тот давний случай. Выходит, Варвара Несторовна была права – случилось новое несчастье. А он, как назло, не может быть рядом с ней!

– О чем это ты задумался? – раздраженно спросила Рая, возвращая его к действительности. – Все мечтаешь? Иди, отец зовет.

Рихард поспешил в комнату отца. Тот выглядел неважно, пожаловался на плохой сон и попросил зеленого чая.

Заваривая на кухне чай, Рихард размышлял об отношениях с женой. Без всякого видимого повода они испортились. Может быть, из-за редкого, случайного секса, а может быть – Раиса ощущает отсутствие его любви? Раньше ее заменяла симпатия, а теперь наступила пора отчуждения.

«Нам лучше развестись», – спокойно, как о чем-то постороннем, не касающемся его жизни, подумал Рихард.

После разговора с сыщиком Иван Данилович начал выздоравливать. Он был еще слаб, плохо ел и большую часть дня проводил в постели, но в глазах уже появилась живость, вернулся интерес к жизни.

Из-за болезни Неделина супруги спали в разных комнатах. Варвара Несторовна в спальне, а Иван Данилович – в гостиной на диване. Тут ему было удобно: всю ночь с балкона через открытую настежь дверь тянуло прохладой; на тумбочке, под рукой, стояли лекарства и минеральная вода; а главное – он мог сколько угодно крутиться и ворочаться, не боясь разбудить жену.

Сон приходил к Ивану Даниловичу далеко за полночь, когда на черное, тихое небо всходила луна, заглядывала сквозь капроновую занавесь в комнату, проливая на подушку таинственное голубое сияние. И сразу вспоминалось господину Неделину детство, круглая, ясная луна над стогами, долгие ночи на сеновале, в запахе свежескошенного сена – и на сердце становилось легко-легко, дыхание выравнивалось, в блаженном покое замирала душа.

Не то происходило с Варварой Несторовной. Полнолуние вызывало у нее болезненную тревогу, бессонницу и головные боли. Ей становилось то жарко, то холодно, от неудобных подушек давило шею и затылок. Приходилось вставать, задергивать шторы, чтобы лунный свет не проникал в спальню, долго лежать в темноте, прислушиваясь к частым, судорожным ударам сердца.

Сон наваливался тяжко, душно… возвращая в страшное прошлое, от которого бежала Варенька – и никак не могла освободиться, сбросить с себя ненавистные пудовые оковы. Снова падала она на холодный земляной пол сарая, больно ударяясь головой о край поленницы; снова стоял перед ней черный квадрат окна, запах сырых дров, в спину вонзались мелкие, острые щепки… а над ней качалось, кривясь в диком оскале, бородатое лицо отца, поднималась рука с занесенным топором…

– Убью, тварюка бесстыжая! – рычало лицо. – Ишь, чего удумала, отродье антихристово! Отца соблазнять… В грех меня ввести хочешь, в ад огненный низринуть! Не выйдет… Молись, блудница содомова… скоро, скоро перед господом нашим предстанешь!

Лезвие топора сверкнуло в лунном свете, полетело вниз… Варенька зажмурилась, приготовилась к лютой, жуткой смерти… но нет… с глухим стуком топор упал рядом, а огромная, волосатая, заскорузлая от работы рука остервенело задирала вверх подол ее сатинового платья; в лицо ударил запах пота, смолы, которой родитель заделывал щели в лодке… Варенька очнулась, поняла, что убивать ее сию минуту не будут, а собираются сотворить с ней нечто ужасное, постыдное, с чем жить потом ей станет невмоготу. И она, преодолевая дикий, парализующий страх перед отцом, начала вырываться и кричать, вопить что было сил… царапать его перекошенное лицо, кусаться, отбиваться руками и ногами… Он навалился сильнее, накрывая ее тело своим, сдавливая ее грудь… В глазах Вареньки потемнело, сознание то вспыхивало, то летело куда-то в темную, гулкую пропасть… и через грязное стекло окна на все это смотрела неподвижным желтым глазом луна – нестерпимо яркая, пылающая…

Где-то далеко заскрипела дверь, послышался испуганный, отчаянный вскрик… и Варенька смогла судорожно глотнуть воздуха, потому что тяжесть, давившая ее, вдруг ослабела – и вовсе исчезла… Голоса отца и матери доносились до нее сквозь пелену беспамятства, будто из другого мира. Она одной ногой все еще стояла там… на том свете, медленно возвращаясь в этот, где пахло потом, смолой, сырой землей и дровами, где за стеной возились куры, шумно жевали корова с теленком, разбуженные криками и переполохом… нервно звенел голос матери, глухо бубнил голос отца… и где рядом с ней на усыпанном щепками полу валялся топор. Этот мир был пропитан страхом и ненавистью; темной, жуткой борьбой между духом и плотью, между грехом и святостью, между господом и антихристом…

У Вареньки волосы вставали дыбом от слов отца.

– Я изничтожу племя сатанинское, – шипел он. – Господь меня благословил на эту жертву! Разве не мы с тобой, Прасковья, клялись вытравить греховное из нашей жизни, выжечь каленым железом?! А ты мне помешала… Зачем? Кто тебя звал сюда? Как ты посмела пойти супротив моей воли?

– Ведь это дочь моя, Нестор Потапыч… – робко оправдывалась мать. – Нешто ее обязательно жизни лишать? Такой ли жертвы господь от нас требует? Я ее перевоспитаю… переучу…

– Могила ее перевоспитает! – рычал отец. – Сыра земля ей мать, а не ты! Бес тебя, Прасковья, попутал. Тебе грехи отмаливать надобно, поклоны класть денно и нощно, а ты… Эх, бабье нутро гнилое! Тьфу…

Он размашисто, широко перекрестился двумя перстами, покосился на Варвару – слышит ли? – хрипло вздохнул. Белки его глаз блеснули в свете луны.

– Нам что пращурами повелено? – загремел он, надвигаясь на мать. – Не покорившимися быть антихристу повелено! Спасется лишь не покорившийся мучителю до самого судного дня!

– Да какой она антихрист? Господь с тобой, Нестор Потапыч! Ну, своенравная девка, непокорная… Обломаем! Заставим принять истинную веру… Душу-то живую зачем губить?

– Ее душа давно загублена… Ты погляди только, как она платье задрала! Срамота! Отца не постыдилась… ляжками-то голыми сверкать да глазенками блудливыми моргать, разжигать греховное вожделение?!

Мать метнулась к Варьке, склонилась, одернула ей подол, торопливо крестясь и бормоча молитву… Она и верила, и не верила. Дочь-то и вправду уродилась не в нее – гордая, дьявольски красивая, наделенная нечеловеческой прелестью. Вот и Нестор Потапыч не стерпел… Заманила она его бесовскими ужимками. Может, и в самом деле – антихристово семя?

Прасковья Федоровна поглядела на лежащую без памяти Варьку… как есть блудница вавилонская! Ни под какой платок, ни под какую хламиду прельстительные формы не спрячешь. А как глазищами синими почнет сверкать, так и захолонет сердце-то, зайдется в смертной истоме – у бабы! – не то что у мужика!

– Что я породила на свою погибель? – запричитала мать, бессильно опускаясь на земляной пол. – Как теперь отмолю грех великий? За что мне муки такие посланы? Разве я не просила у господа благого, тихого пристанища? Разве не молила о смиренном духовном житии? Разве не помышляла уйти от мира в сокровенный град Китеж, где праведный человек духовно подобен убегающему от темной скверны мира сего?! А блудница сия у меня же в подоле… в моем чреве выношена, на свет божий выпущена…