он и не ожидал ничего найти и только хотел отправить формальное донесение в «Интерпол» о том, что приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь:

— Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти?

— О да, много раз.

— Жив он, как вы думаете?

— Не знаю.

— Они еще в контакте, как вам кажется?

— Не думаю.

— Старому аспиду сейчас, наверно, за восемьдесят, — сказал сержант Спарроу. — Пожалуй что под девяносто.

— По-моему, поздновато преследовать его, даже если он еще жив, — заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта.

— В том-то и заключается одна из проблем «Интерпола», — объяснил сержант Спарроу. — Слишком много заведено досье. Их работа не то что настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не был. У них служба гражданская, как в Сомерсет-Хаус [120].

— Они выполняют свой долг, Спарроу, — произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. — Красивая рамка, — сказал он. — Стоит дороже, чем фотография.

— Судя по виду, тоже итальянская, — сказал я, — как и стекло.

— Может, подарок этого типа, Висконти? — предположил сержант Спарроу.

— На обороте ничего не написано, — сказал инспектор. — Я надеялся, что найду подпись. «Интерпол» не располагает даже образчиком его почерка, не говоря уже об отпечатках пальцев.

Он взглянул на клочок бумаги, который держал в руке.

— Упоминала ли ваша тетя в разговоре следующие имена: Тиберио Тити?

— Нет.

— Страдано? Пассерати? Косса?

— Она вообще мало рассказывала мне о своих итальянских знакомых.

— Это не совсем знакомые. Леонардо да Винчи? — продолжал инспектор Вудроу.

— Нет.

Он еще раз обошел все комнаты, но я видел, что он делает это только для проформы. Уже у двери он дал мне номер телефона.

— Если вы получите от вашей тети известие, — сказал он, — я попрошу вас немедленно позвонить в таком случае нам.

— Я ничего не обещаю.

— Нам просто надо задать ей несколько вопросов, — объяснил сержант Спарроу. — Против нее не выдвинуто никаких обвинений.

— Рад это слышать.

— Не исключено даже, — продолжал инспектор Вудроу, — что ей самой угрожает серьезная опасность… со стороны ее неудачных знакомых.

— В особенности от этого аспида Висконти, — ввернул сержант.

— Почему вы все время называете его аспидом?

— Просто это единственное описание, какое нам дал «Интерпол», — ответил сержант. — У них даже паспортной фотографии нет. Но когда-то, в тысяча девятьсот сорок пятом, начальник римской полиции дал ему определение «аспид». Все их архивы военного времени были уничтожены, начальник умер, и теперь мы не знаем — описание это внешности или, так сказать, нравственный портрет.

— Теперь у нас хотя бы имеется открытка из Панамы, — добавил инспектор.

— Все-таки есть что вложить в досье, — пояснил сержант Спарроу.

Тщательно заперев дверь, я последовал за ними. У меня появилось грустное ощущение, будто тетушка умерла и наиболее интересный период моей жизни окончился. Я очень долго ждал его, но он получился коротким.

Часть вторая

1

Пока судно тянули на буксире, выводя его в бурно мчащийся поток желтой воды, а беспорядочно нагроможденные небоскребы и зубчатое здание таможни исчезли, как от рывка, будто это они, а не судно находились все это время на конце каната, я думал о том, какое угнетенное состояние духа было у меня в тот давний день и какими ошибочными оказались мои дурные предчувствия. Был июль, восемь утра, чайки орали, как кошки на Латимер-роуд, собирались тяжелые дождевые тучи. Лишь в одном месте над Ла-Платой проглядывало солнце, бросая на тусклую поверхность воды серебряную полоску, но самым ярким пятном на всем хмуром пространстве воды и берега было пламя, рвавшееся из газовых труб на фоне темного неба. Впереди было четыре дня плавания по Ла-Плате, Паране и Парагваю до момента встречи с тетушкой. Я повернулся спиной к аргентинской зиме и, войдя в жаркую каюту, принялся развешивать одежду и расставлять и раскладывать книги и бумаги, чтобы создать какое-то подобие домашнего уюта.

Больше полугода прошло со дня встречи с детективами, прежде чем я получил весть от тетушки. К тому времени я уже совершенно убедил себя, что ее нет в живых, и однажды во сне меня здорово напугала какая-то тварь с перебитыми лапами, которая ползла по полу ко мне, извиваясь, как змеиный хвост. Она хотела сдернуть меня с кровати вниз, чтобы легче было вонзить зубы, и меня парализовал страх, как птичку, увидевшую змею. Проснувшись, я подумал о мистере Висконти, хотя, помнится, птичек парализует кобра, а вовсе не аспид.

За это пустое, бессмысленное время пришло еще одно письмо от мисс Кин. Она писала от руки, так как неловкая служанка грохнула ее машинку на пол. «Только я хотела написать, — писала она, — до чего глупы и неуклюжи здешние черные, но тут же вспомнила, как однажды за обедом Вы с моим отцом обсуждали проблему расизма, и почувствовала, что я как бы предаю наш старый дом в Саутвуде и нашу тогдашнюю дружбу. Порой меня пугает мысль, что скоро я совсем ассимилируюсь. Живя в Коффифонтейне, уже не считаешь здешнего премьер-министра таким монстром, каким он казался нам тогда, в Англии, более того, здесь его иногда порицают как старомодного либерала. Я и сама, встречая туриста из Англии, с большой убедительностью растолковываю ему апартеид. Я не хочу ассимилироваться, и однако, если мне суждено устраивать здесь свою жизнь…» Неоконченная фраза прозвучала как мольба о помощи, которую она постеснялась высказать отчетливо. Дальше следовала сельская хроника: обед с приглашением соседей, живущих более чем в сотне миль от них, затем еще одно сообщение, несколько меня встревожившее: «Меня познакомили с неким мистером Хьюзом, здешним землемером, он хочет жениться на мне (не смейтесь, пожалуйста). Человек он добрый, ему под шестьдесят, вдовец, с дочерью лет пятнадцати, которая мне вполне симпатична. Не знаю, как и быть. Это означало бы окончательную ассимиляцию, не правда ли? Я все время тешила себя мечтой о том, как в один прекрасный день, возвратившись в Саутвуд, я нахожу наш старый дом незанятым (как я скучаю по темной аллее рододендронов) и начинаю жизнь сначала. Я боюсь говорить о мистере Хьюзе с кем-нибудь из наших, они станут меня усиленно уговаривать. Как жаль, что Вы так далеко, а то Вы дали бы мне разумный совет».

Ошибался ли я, прочтя в последней фразе мольбу, отчаянный призыв, хоть и в спокойных выражениях, — призыв прислать телеграмму следующего содержания: «Возвращайтесь в Саутвуд и выходите за меня»? Кто