Кристин боялась возвращения домой, ожидая жалоб и упреков со стороны матери, но Рагнфрид не говорила ни слова – и это было еще хуже.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, имел обыкновение каждый год в Иванов день наделять бедняков своего прихода всем, что сберегалось в доме за время недельного поста перед этим праздником. Те, кто жил поблизости от Йорюндгорда, приходили обыкновенно сами за милостыней; тут их хорошо угощали, а Лавранс с гостями и домочадцами выходил к ним, и все толпились вокруг бедняков, так как среди них были старики, знавшие много сказаний и былин. Все усаживались в горнице у очага и коротали время за пивом и дружескими разговорами, а вечером на дворе устраивались танцы.

Иванов день в этом году выдался холодным и облачным, но никто не горевал об этом, потому что крестьяне в долине начинали уже бояться засухи. С самого праздника святого Халварда не выпадало дождя, а в горах было мало снегу. И жители не могли упомнить, чтобы за последние тринадцать лет Логен был таким неполноводным в середине лета.

Лавранс и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и больным.

Лавранс приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хокона[49] и участвовал в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп; крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как почетного гостя – он был на редкость искусным человеком и многое повидал на своем веку.

Лавранс стоял, положив руку на плечо брата, – Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал погостить в Йорюндгорд, – и спросил Хокона, доволен ли он угощением.

– Пиво у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, – сказал Хокон. – Но кашу нам нынче варила какая-то кобыла! "Каша подгуляла, – стряпуха гуляла", – говорит пословица, – каша сегодня пригорела!

– Досадно, – сказал Лавранс, – что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня моя дочь сама варила кашу! – Он засмеялся и велел Кристин и Турдис поскорей принести в горницу блюда с жарким.

Кристин быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось – она мельком увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.

Поздно вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она на другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он ничего не сказал.

Не сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика, Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в соседнюю усадьбу.

Но, вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.

Однажды утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда Рагнфрид погладила Рамборг по голове.

– Этот холст будет для твоего сундука, малютка!

– Матушка. – сказала Ульвхильд, – а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?

– Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, – сказала Рагнфрид. – Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.

– А когда ты вступишь в монастырь, – сказала Кристин неуверенным голосом, – то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.

Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.

– Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., – сказала Ульвхильд, – то никогда бы не отвернулась от Симона – он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!

– Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, – сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:

– Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.

Мать гневно ответила:

– В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, – ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе…

– Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, – сказала Кристин прежним голосом, – что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!

– Идите-ка домой, – сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.

– Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…

– О, хотела бы я знать, – сказала Кристин, – не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.

– Смотри, Кристин, – сказала мать, – чтобы тебе этого не позабыть! – Она помолчала немного. – Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.

– Что сказал мой дядя? – спросила Кристин немного погодя.

– Только то, – сказала мать, – что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.

Но Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась, что он ничего не дает знать о себе!

Тут мать снова заговорила:

– И вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи, будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и разговаривала с ним у заборов!

– Ну? – спросила Кристин.

– Осмюнд-то советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, – сказала мать. – Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким! Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила в монастыре, то отец твой считает – это самый верный признак, что для тебя будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.