Ему захотелось подойти к столику, за которым сидели спорщики, и прервать их, сказав: «Джентльмены, я, возможно, тело или дух, но уж точно не душа». Впрочем, разговор уже двинулся дальше, и теперь мужчины говорили о чем-то другом.

Слепой услышал, как стул заскрежетал по полу. Кто-то молол перец на ручной мельничке, какая-то женщина смеялась и шлепала ладонью по столу.

Где-то зазвонил звонок.

На гриле шипел жир.

Птицы пели ближе, чем когда бы то ни было.

Слепой снова перенес внимание на улицу и пошел дальше. Вечером он заснул, сидя на высоком табурете за кухонным столом. Проснувшись на следующее утро, он почувствовал холодный пластик под головой и неподвижность воздуха и не сразу вспомнил, где находится. Слепой инстинктивно полез в кожаную сумку, в которой, сколько себя помнил, носил ключи, смену обуви и документы. Но конечно, ее не оказалось на месте. Он потерял сумку в пустыне, в числе многих других вещей, заодно с очками и большей частью рассудка. И ему редко их недоставало.

Ветер перестал дуть, но, должно быть, что-то раскачивало дерево за окном: слепой слышал, как покрытая почками ветка кизила осторожно касалась стекла. Мягкий, чистый, мерный звук трости, постукивающей по земле. Слепой вспомнил, как в последний раз пользовался тростью — целую жизнь назад. Когда ему было восемь или девять. Вскоре после того как Мэри Элизабет бросила монетку в крышечку термоса. Он сошел со школьного автобуса на углу квартала, когда услышал, как по хрустящей траве чужого газона подходят несколько мальчишек постарше. «Почему ты слепой? — спросили они. — Эй, ты. Почему ты слепой?»

Он никогда не знал, как ответить. Несомненно, мальчишки опять дразнились, но всегда оставался шанс, что им действительно интересно, что они и впрямь в кои-то веки пытаются понять, и слепой опасался ранить их чувства. Он думал: стали бы они спрашивать, если бы не хотели знать? Наверное, нет. Иначе в чем смысл?

Слепой попытался ответить:

— Мама сказала, это случилось, когда я родился. Меня положили в инкубатор и дали слишком много кислорода.

Мальчишки отчего-то рассмеялись, и он заподозрил, что им все-таки неинтересно знать. Они стали твердить слово «инкубатор».

— Инкубатор? Он сказал, что его положили в инкубатор? Когда он был маленьким, его положили в инкубатор — ну ни фига себе.

Потом они замолчали, и кто-то спросил:

— И тебя часто кладут в инкубатор? Каждый день?

Он смутился:

— Нет, только тот один раз…

Это вызвало второй приступ смеха и возни. Вскоре мальчишки принялись толкать и его, и слепой неуверенно решил, что, возможно, они приглашают его поучаствовать в общем веселье — посмеяться над шуткой, какова бы она ни была. Он тихонько, на пробу, захихикал, но смех прозвучал скрипуче и незнакомо, гораздо ниже тоном, чем обычно.

Слепой сглотнул. Он подождал, пока голоса вокруг стихнут, а потом сказал:

— Мне пора домой.

Ему преградили путь.

— Эй, какая у тебя классная трость. Можно глянуть?

— Не стоит.

— Слушай, старик. — Ботинок зашаркал по асфальту. — Ты меня обижаешь. Так с людьми не разговаривают.

Другой мальчишка сказал:

— Да ладно, пацан, брось. Дай ему свою палку поглядеть. Он отдаст.

— Ну да. Я просто хочу посмотреть.

Третий добавил:

— Ты же не хочешь, чтобы мы подумали, что мы тебе не нравимся, а?

Сначала слепой не поверил — с какой стати? — но потом в сознании затеплилась надежда, что, возможно, они говорят правду, и не важно, как часто мальчишки его обманывали. Он знал, что даст им трость. В душе слепого жил маленький человечек, который стучался в сердце и твердил: «Верь людям. Никого не обижай. Верь людям. Никого не обижай». Иногда он пытался заткнуть уши и не слушать, но в конце концов всегда повиновался.

— Обещаешь, что вернешь? — спросил он.

— Чтоб мне сдохнуть.

— Тогда ладно.

Как только он протянул трость, ее вырвали из рук.

— Мне нравится, — сказал мальчишка, а его приятель засвистел. Третий добавил:

— Ты с ней такой крутой. Настоящий мачо.

Первый ответил:

— Знаю. Так что, наверное, я оставлю ее себе.

Слепой целую вечность слушал, как мальчишки расхваливают трость и передают по кругу, пока наконец ее отсутствие не стало докучать.

— Ну ладно, давайте ее сюда, — попросил он. — Мне пора домой.

— Да погоди.

— Куда ты торопишься?

— Эй, а кто сказал, что это вообще твоя палка?

— Вы… — начал он, но его ударили тростью по голове, а потом по заду. Когда он упал, мальчишки удрали. Он слышал, как один из них крикнул: «Бам-м-м!», заставляя голос вибрировать, точь-в-точь как вибрировала трость, отскочив от головы слепого. В конце улицы хлопнула дверь, и обидчики скрылись.

Больше слепой никогда не видел своей трости. И не получил другой.

Когда через несколько дней он услышал, как в тупичок зашли те же самые мальчишки, они принялись твердить, что видят его впервые в жизни, и он никак не мог их разубедить. «Трость? — удивлялись они. — Мы никакой трости не видели. Может быть, кость? Ты слишком долго лежал в инкубаторе и рассыпаешься по косточкам. И вообще, знаешь что? Ты все выдумал, чтобы удивить девчонок».

Слепой быстро отказался от мысли вернуть трость. Несколько недель он учился ходить, полагаясь на звук собственных шагов, вытянутую руку и небольшую долю интуиции. Он держал в голове карту района и постепенно расширял границы. Он старательно избегал старших мальчишек, дожидаясь, когда они наконец вырастут, найдут работу и обзаведутся семьями — ну или просто исчерпают запас сил и забудут, как вели себя в детстве.

Вот о чем он вспоминал, сидя на кухне и слушая стук ветки кизила о стекло.

Но почему слепой помнил лишь то, что причиняло боль? Почему забыл вещи, которые приносили радость или вызывали улыбку, — шутки, которые он слышал, песни, под которые хлопал в ладоши, людей, которые его любили и чьих щек он касался пальцами.

Не так уж давно он гордился силой собственной памяти. Слепой представлял свою жизнь в виде идеальной непрерывной нити, которая разматывалась единой линией; все, что нужно было сделать, — взять ее в руки и несколько раз сильно дернуть, и тогда он мог вспомнить что угодно. Но теперь нить спуталась, на ней возникли узлы, и слепой боялся, что она никогда не станет прежней.

Тем же вечером он услышал, как кто-то сказал, что поле для гольфа исчезло окончательно заодно с пожарной станцией, дендрарием и задней частью одного из офисных зданий на Эрендира-стрит. На следующее утро пропали музей естественной истории и большая часть торговой площади. Через пару дней какая-то женщина впервые заметила, что великая пустота распространяется и под землей. Она зашла на станцию метро, под Кристофер-стрит, остановилась на краю платформы, чтобы завязать шнурок, и обнаружила, что рельсов больше нет. Она шарахнулась, затем вновь заглянула через край. Ничего. На платформе женщина увидела сплющенную серебристо-красную банку из-под колы и попыталась бросить ее в пустоту, но, наверное, не рассчитала, потому что банка упала прямо ей под ноги, несколько раз подпрыгнула и укатилась в сторону.