class="p1">Добровольные переходы к кочевому образу жизни не были редкими или исключительными. Как упоминалось выше, Оуэн Латтимор, говоря о монгольском приграничье Китая, настаивал, что целью Великой Китайской стены (множества стен) было удержание китайских налогоплательщиков в ее границах, а не только предотвращение вторжений варваров, но множество ханьских земледельцев все равно «дистанцировали себя» от государства, особенно в периоды политических и экономических беспорядков, и «с готовностью присоединялись к варварским правителям»[227]. Латтимор, как исследователь приграничья в целом, цитирует специалиста по истории поздней западной Римской империи, который обнаружил здесь схожий паттерн: «безжалостные налоговые поборы и беспомощность граждан перед богатыми нарушителями законов» вынуждали римлян искать защиты у Аттилы, вождя гуннов[228]. Латтимор добавляет: «Иными словами, бывали времена, когда закон и порядок варваров превосходили закон и порядок цивилизованных народов»[229].

Именно потому, что практика ухода к варварам как бы бросает в лицо цивилизации аргумент «так было на самом деле», вы не обнаружите ее упоминаний в дворцовых хрониках и официальной историографии – они подрывают основы стандартного цивилизационного нарратива. В VI веке по привлекательности готы ничем не уступали своим историческим предшественникам гуннам. Тотила (король остготов, 541–552) не только принимал рабов и колонов в армию готов, но и обращал их против хозяев-сенаторов, обещая свободу и собственность на землю.

Таким образом, он разрешал и оправдывал то, о чем низшие классы Рима мечтали с третьего столетия – они становились готами из чувства отчаяния по поводу своего экономического положения[230].

Соответственно, многие варвары были не примитивными народами, которые по собственной или чужой воле оказались отсталыми, а политическими и экономическими беженцами, которые сбегали на периферию, чтобы избавиться от навязываемой государством бедности, налогов, рабства и войн. По мере того как государства множились и разрастались, они захватывали все большее число тех, кто голосовал против них. Огромная пограничная зона, как и возможность эмиграции в Новый Свет для бедных европейцев в XIX – начале XX веков, предлагала более безопасный способ избегания тягот государственной жизни, чем восстание[231]. Не романтизируя жизнь варварского пограничья, Бекуит, Латтимор и другие исследователи убедительно показывают, что уход из государственного пространства на периферию воспринимался не как погружение во внешнюю тьму, а как облегчение условий жизни и даже освобождение. Как только государство слабело или оказывалось под угрозой, у правителей возникало искушение оказывать на сердце государства еще большее давление, чтобы возместить свои потери, и это порождало порочный круг – еще больший отток населения на периферию. Вероятно, этот сценарий отчасти ответственен за распад централизованных дворцовых государств Крита и Микен (примерно в 1100 году до н. э.). «В условиях бюрократического давления, призванного повысить урожаи, крестьянство в отчаянии уходило из государства, чтобы заботиться только о себе, оставляя подчиненную дворцу территорию обезлюдевшей, о чем свидетельствуют археологические данные, – пишет Канлифф. – Распад государства после такого исхода не заставлял себя долго ждать»[232].

Вернемся ненадолго к императиву рабочей силы. Первые государства были успешны в той мере, в какой могли собрать на присвоенной территории множество зерновых земледельцев вместе с плодородной землей. Основой государственного управления было искусство удержать население на месте или, если это не удавалось, восполнить его потери. Ограничение мобильности могло помочь:

Единственным способом избежать потерь населения, власти и богатства в Центральной Евразии стало строительство стен, ограничение торговли в приграничных городах и такая частота нападений на степные народы, которая была необходима, чтобы уничтожить их или держать подальше[233].

Племена – это административная выдумка государств: племена начинаются там, где заканчиваются государства. Антонимом слова «племя» является «крестьянин», т. е. подданный государства. То, что племенной уклад – это, прежде всего, характеристика взаимоотношений с государством, прекрасно отражает римская практика возврата к прежним племенным названиям тех римских провинций, что откололись или восстали против Рима. Тот факт, что варвары, которые угрожали государствам и империям и потому попали в книги по истории, имеют собственные названия – амореи, скифы, хунну (сюнну), монголы, алеманны, гунны, готы, джунгары, – создает впечатление их сплоченности и общей культурной идентичности, что обычно не соответствовало действительности. Каждая из этих групп представляла собой непрочную конфедерацию отдельных народов, объединившихся на короткое время ради военных целей, но считалась перепуганным государством единым «народом». В частности, скотоводы имеют поразительно подвижные структуры родства, что позволяет им принимать и исключать членов группы в зависимости от таких факторов, как доступные пастбища, количество скота и насущные задачи, включая военные. Подобно государствам, они испытывают острую потребность в рабочей силе, поэтому быстро включают беженцев и племенников в свои родственные структуры.

Для Рима и династии Тан племена были территориальными единицами управления, имевшими мало отношения или вообще никакого к характеристикам народов, которые назывались племенами. Огромное множество названий племен на самом деле являются географическими наименованиями – конкретной долины, горной гряды, участка реки или леса. Иногда название племени обозначало особенность группы, например римское название «кимвры» – это «грабители» или «разбойники». Цель римских и китайских правителей была схожей – найти, а если это не удавалось, то назначить лидера или вождя, который будет нести ответственность за хорошее поведение своего народа. В рамках китайской системы туси – «использование варваров для управления варварами» – назначался вождь, выплачивающий дань, ему предоставлялись титулы и привилегии, в обмен на которые он отвечал за «свой народ» перед ханьскими чиновниками. Безусловно, со временем эта административная фикция могла обрести автономное существование. Как только государства рождали такие фикции, начинался процесс их институционализации царскими дворами, выплатами дани, низшими чинами из представителей племени, земельными записями и общественными работами, которые структурировали ту часть повседневной жизни, что предполагала контакты с государством. «Народ», буквально вызванный к жизни из социальной ткани административным заклинанием, мог принять свою фиктивную сущность как самосознание и даже дерзящую государству идентичность. В эволюционной модели цезаря, описанной выше, племена были предшественниками государств. Принимая во внимание то, что нам известно сегодня, было бы правильнее сказать, что, напротив, государства были предшественниками племен и фактически придумали их как инструмент управления.

Набеги

После набега племени, жившего за пределами аллювиальной равнины, зажиточный горожанин Ура записал свой плач:

Тот, кто пришел с высокогорий, унес с собой мое имущество <…> Болота поглотили мое имущество <…> Люди, не знающие серебра, наполнили свои руки моим серебром. Люди, не знающие драгоценных камней, повесили мои украшения на свои шеи[234].

Плотность зерновых запасов, населения и скота, сконцентрированных в небольшом пространстве, была одновременно источником государственной власти и причиной ее потенциально фатальной уязвимости для набегов мобильных групп