и, как «чума», налетали на городские центры, – это сильнейшие соперники государств в борьбе за контроль аграрного прибавочного продукта[256]. Охотники-собиратели и подсечно-огневые земледельцы по мелочи обкрадывали государство, но политически организованные огромные конфедерации конных скотоводов создавались для того, чтобы извлекать богатства из оседлых государств – по сути, они представляли собой «государства в режиме ожидания», или, по выражению Барфилда, «теневые империи»[257]. Самые поразительные случаи, как странствующее государство, основанное Чингисханом и ставшее крупнейшей в мировой истории империей сопредельных земель, и «империю команчей» в Новом Свете, видимо, следует считать «государствами всадников»[258].

Взаимоотношения кочевой периферии с прилегающим государством могли иметь самые разные формы, но всегда были очень изменчивы. Крайняя форма хищнического взаимодействия состояла в редких набегах, перемежаемых ответными военными экспедициями государственных армий. Жестокие кампании Цезаря в Галлии – редкий пример успешной экспедиции, которая, несмотря на множество последовавших восстаний, расширила римские владения. В других случаях, например если речь идет о хунну, уйгурах или гуннах, взаимоотношения государства с варварами включали в себя взятки, выплаты и нечто вроде обратной дани. Подобные договоренности, благодаря которым варвары получали часть доходов оседлого зернового комплекса в обмен на отказ от набегов, следует считать де факто совместным суверенитетом государства и варваров. В достаточно стабильных условиях такое равновесие могло приближаться к модели приграничного защитного рэкета, описанной выше. Однако условия редко были столь стабильны – по причине государственного строительства или раздробленности и неустойчивых политических союзов кочевников.

Существовало и два иных «решения», каждое из которых фактически разрушало дихотомию варварства-государства. Первое решение состояло в том, что варвары-кочевники завоевывали государство или империю и превращались в ее новый правящий класс. Так случилось дважды в истории Китая (династии Юань и Маньчжурская/Цинь) и с основателями Османской империи. Варвары становились новой элитой оседлого государства, жили в его столице и управляли его административным аппаратом. Как утверждает китайская пословица, «можно завоевать царство верхом на коне, но, чтобы управлять им, придется спешиться». Второе решение было более распространенным, но менее известным: варвары становились конницей/наемниками государства, патрулировавшими его дороги и сдерживавшими других варваров. Редкое государство или империя обходились без того, чтобы не брать на службу варваров, часто в обмен на торговые привилегии и местную автономию. Усмирение Цезарем Галлии в значительной степени было обеспечено войсками галлов. В данном случае варвары не завоевывали государство, а становились частью его вооруженных сил, как, например, казаки или гуркхи. В колониальную эпоху эта модель получила название «туземный субимпериализм»[259]. Широкомасштабное использование наемников создает особые риски для оседлого государства, что обнаружила династия Тан, когда наняла тюркских уйгуров, чтобы подавить широкомасштабное восстание Ань Лушаня.

Большинство «специалистов по варварам» согласны, что кочевые скотоводы нуждались в оседлых сообществах в качестве складов рабочей силы и денег и торговых центров. Известно, что кочевые скотоводы принудительно переселяли земледельцев, чтобы подобные склады создать. Кроме того, согласно этой точке зрения конфедерации варваров выступали в роли «теневых империй» по отношению к соседним крупным оседлым государствам и паразитировали на них. Квазипроизводный статус варваров подтверждает то, что они обычно исчезали после распада своего государства-носителя. Как отметил Николай Крадин,

степень централизации кочевников прямо пропорциональна степени централизации соседней аграрной цивилизации <…> Империи и квазиимперии кочевых народов Евразии появились после окончания «осевого времени», в середине I тысячелетия до н. э., в эпоху мощных аграрных империй (династия Цинь в Китае, династия Маурьев в Индии, эллинистические государства Малой Азии и Римской империи в Европе) и в тех регионах <…>, где кочевники были вынуждены контактировать с высоко организованными аграрными городскими обществам[260].

Крадин и другие исследователи включают в список пар государств-варваров, которые возникли и распались одновременно, помимо хунну и династии Хань, Тюркский каганат и династию Тан, гуннов и римлян, «морской народ» и египтян, видимо, даже амореев и города-государства Месопотамии. Династии Юань и Маньчжуров не входят в этот список, потому что скорее поглотили оседлое царство, а не исчезли.

Весьма показательно, хотя прискорбно, что так много чернил было потрачено на описание варварских государств, а также империй, которые они разрушили. Как столицы государств доминируют в новостях, так они доминируют в исторических описаниях. Более беспристрастная версия истории запечатлела бы взаимоотношения сотен мелких государств с тысячами безгосударственных соседей, не говоря уже о хищнических и союзнических отношениях безгосударственных народов. Например, в описании Афин в годы Пелопонесских войн Фукидид обсуждает десятки горных и равнинных народов: с царями и без царей, союзников, данников и врагов Афин. Любая из этих пар, будь нам известна история их взаимоотношений, неизмеримо бы расширила наше понимание взаимоотношений государств с их безгосударственными соседями.

Золотой век?

Я убежден, что в истории был длительный период, измеряемый не столетиями, а тысячелетиями, начавшийся с появления первых государств и закончившийся лишь четыреста лет назад, который можно назвать «золотым веком» для варваров и безгосударственных народов в целом. На протяжении большей части этой эпохи не существовало политического огораживания, характерного для современных национальных государств. Постоянные пространственные перемещения, открытые границы и смешанные хозяйственные стратегии были отличительной чертой этой эпохи. Даже исключительные и обычно недолговечные империи, существовавшие в эту длинную эпоху (Римская, Хань, Мин, а в Новом Свете государства-сверстники майя и инков), не могли помешать широкомасштабным перемещениям населения по своей политической орбите. Сотни мелких государств возникали, недолго процветали и распадались на составные социальные элементы – деревни, кланы или группы. Жившие в тот период люди искусно меняли хозяйственные практики, как того требовали обстоятельства: отказывались от плуга ради леса, от леса – ради подсечно-огневого земледелия, а от него – ради скотоводства. Хотя рост населения способствовал интенсификации хозяйственных стратегий, хрупкость государств, их подверженность эпидемиям и огромная безгосударственная периферия не позволяют говорить о чем-то вроде государственной гегемонии по крайней мере до 1600 года. До тех пор значительная часть мирового населения никогда не видела (обычного) сборщика налогов, а если и видела, то все равно могла сделаться фискально невидимой.

Нет необходимости настаивать на квазипроизвольной дате 1600 года – это примерное окончание великих евразийских варварских волн: морских набегов викингов с VIII по XI век, великого царства Тамерлана в конце XIV века, завоеваний Османа и его непосредственных наследников. Между этими волнами варвары разрушали, грабили и завоевывали сотни мелких и крупных государственных образований и вынуждали миллионы людей переселяться. Варварские волны были и великими рабовладельческими экспедициями: главным призом этих кампаний были не только драгоценные металлы, но и люди на продажу. После 1600 года набеги не столько прекратились, смешавшись с торговлей, сколько стали более фрагментированными. Эдвард Гиббон,