В отличие от «Содома», двор при Генрихе нес отпечаток скромности и респектабельности. Он даже держал «шкатулку для ругательств», в которую джентльменам полагалось класть деньги всякий раз, как они бранились или поминали имя Господа всуе. Вырученные средства шли в пользу бедных.

Итак, принц, будучи приверженцем долга, не захотел оставаться в постели, несмотря на болезнь. Генрих мечтал, что торжество ослепит своим размахом придворных, жениха его сестры и саму принцессу Елизавету.

14 октября на свадьбу прибыл Фридрих – шестнадцатилетний курфюрст[74] Пфальца, немецкого королевства. Новобрачные не встречались ранее, однако были удовлетворены кандидатурами друг друга, а жених даже «не желал ничего иного, кроме ее общества и разговора с нею», как пишут современники. Генрих сразу проникся симпатией к будущему шурину и проводил с ним много времени. 24 октября они играли в теннис на корте, однако уже к вечеру принц не смог пересилить болезнь и оказался в постели с лихорадкой и сильной головной болью.

Врачи Генриха обратились за помощью к королю, и Якоб послал своего любимого лекаря – Теодора де Майерна, швейцарского подданного тридцати девяти лет от роду, который когда-то служил врачом при дворе французского короля Генриха IV. Команда немецких врачей из свиты Фридриха, конечно, тоже устремилась на помощь. Коль скоро на кухне столько поваров, то и суп выйдет весьма соленый – и врачи проводили много времени в спорах.

Придворные уже начали шептаться о яде, указывая на французского врача, который, возможно, служил интересам своей родины (или же влиятельных английских группировок). Чтобы обезопасить себя, Майерн писал подробные отчеты о ходе болезни, и именно благодаря им спустя четыреста лет мы можем понять, что произошло.

Майерн объяснял, что естественный гумор Генриха был чрезвычайно горяч, и это усугублялось любовью принца к физическим упражнениям. «Принц доводил свой организм до крайности изнурительными тренировками и опасными хобби, – объяснял врач. – Например, в жару мог охотиться, ездить верхом или играть в теннис, вследствие чего его кровь чрезвычайно нагревалась (поскольку Его Высочество имел привычку, начав делать что-то с самого утра, не прекращать это до самого вечера)». Очевидно, физические активности, по мнению Майерна, вредили юному организму.

Также он винил фрукты и рыбу, которые посылали гнилостный гумор непосредственно в мозг. «Больше того, – писал Майерн, – принц употреблял в пищу очень много фруктов, особенно дыни и полузрелый виноград, а также часто ел рыбу, сырые и вареные устрицы – сверх всякой меры, во время каждого приема пищи, по три-четыре раза в неделю».

Однако самым рискованным занятием Майерн считал плавание, так как вода раскрывала поры, позволяя злым испарениям проникать в организм. В записях он сокрушался: «Дабы охладить жар тела в течение лета, принц заканчивал день тем, что после ужина, на полный желудок, погружался в реку и проводил в воде по несколько часов. И вот, вследствие всех этих вредных занятий, у него и развилась болезнь – 10 октября 1612 года, в Ричмонде».

На следующее утро после теннисного матча, все еще ощущая себя нездоровым, но не желая гневить Бога, Генрих дважды посетил церковь: сперва в собственном Сент-Джеймсском дворце в Лондоне, а затем в принадлежащем отцу Уайтхолле. Затем он отобедал с Якобом, как сообщает сэр Чарльз Корнуоллис в заметках о принце, изданных в 1626 году: «Его Высочество ел как человек с огромным здоровым аппетитом, но притом выглядел бледным и больным, и глаза его казались пустыми, мертвыми».

После ужина принц начал потеть, дрожать и жаловаться на головную боль. Он вернулся в Сент-Джеймс, где «слег по причине крайнего нездоровья, провел весь вечер в агонии, мучаясь смертельной жаждой; взгляд у него был тусклый, а свет свечей раздражал. В ту ночь принц крайне плохо спал».

На следующий день ему стало немного лучше, так что Генрих оделся и вышел к столу, сев играть в карты с двенадцатилетним братом Карлом и Фридрихом, хотя выглядел он при этом «болезненно бледным, говорил глухо и как-то странно, глаза у него были потухшие и запавшие, его мучила сухость во рту и сильная жажда. Ночь прошла спокойно».

Во вторник, 29 октября, он поднялся было с кровати, намереваясь одеться, но едва не лишился чувств и был вынужден снова лечь. В последующие дни лихорадка усилилась, и Генрих стал бредить: требовал подать ему рапиру и одежду, «кричал, что должен уйти, что не намерен оставаться».

Казалось, принцу не помочь. Головные боли, головокружение, обильное потоотделение, шум в ушах – все усилилось. Его дыхание было поверхностным, а пульс частым, на горле и языке появились язвы, губы почернели. 3 ноября у принца начались судороги, пересохший язык обложило налетом, он все еще не мог утолить жажду, а лицо меняло цвет от мертвенно-бледного до ярко-красного.

Врачи полагали гнилостные испарения, поднимающиеся к мозгу, причиной головных болей. Генриху брили голову и прикладывали к коже горячие склянки, надеясь вытянуть вредный гумор. Также лекари взрезали петухов и голубей и прикладывали к голове еще теплые окровавленные туши – с той же целью. И наконец, неоднократно провоцировали рвоту.

Другие эксперты считали, что лучше заставить гнилостные испарения уйти вниз – вместе с поносом. Помимо этого, они просовывали ступни Генриха в туши только что убитых голубей, а на случай, если гумор застаивается в венах, принцу пускали кровь – по восемь унций за раз.

Таким образом, в добавление к изначальному заболеванию наследник престола был обрит налысо, начал страдать от обезвоживания, пугающей слабости и недержания, вследствие чего постоянно портил простыни. Многочисленные специалисты продолжали вести дискуссии о методах лечения.

Король Якоб, узнав о суматохе, царившей в покоях больного сына, предложил уволить всех, кроме Майерна. Весьма разумный шаг – оставить в палате одного врача вместо дюжины, и притом резюме у швейцарца было безупречное.

Хотя такое предложение подразумевало собой великую честь, оно заставило Майерна похолодеть от ужаса. Принц Генрих был, пожалуй, самым важным человеком во всем королевстве. Если он умрет, то Майерна, как единственного лечащего врача, обвинят как минимум в некомпетентности, а в худшем случае – в преднамеренном убийстве (а ведь он иностранец!). Вот почему он в конце концов отклонил предложение Якоба и сказал друзьям: «Даже спустя века ничто не должно свидетельствовать, что я убил старшего сына короля». Те, кто слышал это заявление, истолковали его неверно: отравление имеет место быть, но виновен в этом не Майерн.

Корнуоллис пишет о принце: «На следующий день, в пятницу, 6 ноября… он постоянно был без чувств, а дважды или трижды казалось, что вовсе покинул этот мир; в эти моменты раздавались громкие крики и плач… Он часто дышал, пульс ускорялся, лицо краснело, язык чернел, жажда становилась все больше, продолжались конвульсии и судорожные вдохи… одним словом, все свидетельствовало о том, что кровь и избыток гумора устремились к мозгу».