- И прощались вы "тихо-мирно"?

- Разумеется. Что нам, собственно, делить? Я говорю: "Извини, если было скучно".

- Рыцарь! - хмыкнул Птицын.

- А она: "Всё отлично... - продолжал Лунин. - Я славно отдохнула! Мне было интересно".

Птицын экивоками и намеками поведал Лунину о своем открытии в ивантеевском сортире. Миша долго ничего не мог понять. Когда же до него дошло, он присвистнул:

- Это что же... получается, они такие мерзавцы?

- Почему? - не понял Птицын.

- Если сговорились... Лянечка, допустим, звонит Верстовской: "Так, мол, и так". Та - ей: "Не могу. У меня сейчас такое положение интересное. Я не в форме". - "Ну и отлично! И у меня то же самое".

- Это кто, Лянечка, говорит? - смеясь, переспросил Птицын.

- Ну да, - подтвердил Миша, валяя дурака. - "Не беда, - говорит. - Они все равно ничего не могут. Развлечемся!"

- Едва ли они сговорились, - улыбнулся Птицын. - Тем более вслух обсуждали такие вещи. Хотя кто их знает... Обидно, что мы с тобой совершенно ничего не продумали... не просчитали ни одного варианта... Положились на русский "авось"! Лопухи!

Лунин задремал. Птицын тоже прикрыл глаза.

1.

Птицыну привиделась ось Земли, и сама Земля в наклонном положении, насаженная на эту ось, как блин на вилку, медленно, будто со скрипом вертелась на оси.

Птицын понимал, что дремлет, и что едет в поезде в Ивантеевку, и что смотрит сон. Он был уже в больнице, в белом халате, со странной диспропорциональной головой, какая бывает у олигофренов; он был женщиной, Лизой Чайкиной.

Все происходило в институтском спортивном зале, заставленном поперечными рядами длинных столов, на которых лежали голые трупы - мужские и женские, кое-где прикрытые простынями. Птицын, он же Лиза Чайкина в белом халате с тонометром в руках и грудой табличек под мышкой, принялся расставлять рядом с мертвецами таблички на подставке: около каждого - табличку с его фамилией, как бывает во время какого-нибудь международного симпозиума, где члены высокого научного форума собираются на дискуссию за "круглым" столом.

Возле трупа с костистым носом, заостренными чертами и длинными черными волосами до плеч Лиза Чайкина поставила табличку "Гоголь Николай Васильевич". Труп, похожий на Гоголя, лежал на боку, подтянув худые колени к животу. На остром подбородке торчало несколько черных волосков. Подложив под щеку сомкнутые ладони, он дремал, точно живой. Гоголь напоминал Кукеса, а Кукес -- Гоголя.

Рядом с Гоголем на спине, разметав руки в сторону, лежал труп Миши Лунина, только облысевшего и в очках. Лиза Чайкина-Птицын поставила возле него табличку: "Лунин Отюльшминальд Тимофеевич".

Она торопливо перешла к другому столу и выставила еще две таблички: "Чайкин Григорий Федорович" - рядом с прикрытой простыней старушкой Кикиной, по-прежнему розовощекой и сладко улыбающейся, и вторую - "Бень Егор Марленович". Лиза Чайкина отбросила простыню со второго тела: вместо рыхлого Беня под простыней покоился труп с двумя головами, приросшими к худой шее с кадыком: левая голова принадлежала скукожившемуся Козлищеву, на губах которого остался след от молока, а правая - Голицыну с высунутым языком и мощным вздыбленным фаллосом. К груди Голицын судорожно прижимал лук и колчан со стрелами, а в волосах у него торчали красные, белые и черные перья. Владельцем старческих безволосых ног, приделанных к мускулистому торсу Голицына, явно был профессор Козлищев.

Справа от этих "сиамских" близнецов Козлищева-Голицына, поименованных Бенем, в парадном генеральском мундире лежал крупнотелый человек, имя которого, как гласила уже выставленная возле табличка, - "Лавр Георгиевич Корнилов".

Лиза Чайкина-Птицын достала из-под мышки оставшиеся таблички, разложила их на столе, выбрала одну и поменяла "Корнилова" на "Ханыгина", расстегнула генеральский мундир, приподняв генерала за под мышку, потянула за рукава, резко сдернула мундир с плеч и бросила его под стол, потом взяла двумя руками половник и трижды ударила им в тарелку-гонг, что стояла рядом с генералом Корниловым и какую Птицын, смотревший сон, в первое мгновение не заметил. С первым ударом гонга голые мертвецы приподнялись на своих столах, заулыбались, некоторые чихнули или почесали спину и грудь, другие энергично откинули простыни, прикрывавшие их трупы, и начали радостно, кряхтя и постанывая, слезать со столов. Вся толпа трупов весело потянулась в соседние апартаменты, которые оказались кинозалом. С шумом и смехом они расселись в бархатных креслах. Труп Козлищева-Голицына на слабых ногах с трудом приковылял в зал и уселся на откидное сиденье во втором ряду, поочередно тряся головами.

Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".

Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла собой странный слоеный пирог, где ванильный крем намеревался задушить заварное тесто. В "Песню Сольвейг" вторглись веселые звуки оркестра Глена Миллера, под который, заглушая джаз, Валерий Леонтьев с трагическим надрывом скандировал песню "Учкудук. Три колодца..."

Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.

На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка - Одетта, а Верстовская - Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой - длинная очередь.

Одна голова - голова Голицына - сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.

2.

Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!

У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.

Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?