– Ну-с, проходите, проходите, высокий ареопаг! – Он встретил нас на пороге. – Славно, славно: и ветераны, и молодежь! Связь поколений. Рассаживайтесь! Ну-тес, Василий Захарович, сознавайся, сколько волков взял за сезон?

– Нельзя теперь волка бить. Охраняются государством. А жаль! – значительно ответил Застрехин.

– Так-с, Владимир Иванович, какие настроения у комиссии?

– Настроения такие: разобраться и решить по справедливости.

– Оч-чень правильные настроения! – воскликнул Сухонин со своим особым придыханием, словно ответственность теснила ему грудь. – Это крайне важно! – Он откинул волосы со лба. – В трудную ситуацию попал не просто человек, гражданин, наш соотечественник, а писатель, и не просто писатель, а большой русский писатель! Покритиковать – надо, пожурить надо, но и помочь нужно! Вы когда с ним встречаетесь?

– Сегодня.

– От меня привет передавайте!

– Обязательно, – кивнул Шуваев.

– А если бы в беду попал нерусский писатель, помогать, значит, не надо? – вкрадчиво спросил Флагелянский.

– Помогать надо всем! – с придыханием подтвердил ТТ.

– Я так и думал, – ухмыльнулся критик.

«Ареопаг» с пониманием переглянулся. Все знали: Сухонин брошен на Московскую организацию, чтобы привести ее национальный состав в соответствие со здравым смыслом.

– Не отходя от принципов ни на йоту, не держа камень за пазухой, мы должны биться за талант, принадлежащий народу, – продолжил ТТ страстно, – Да, Ковригин страдает определенной ностальгией по избяной и колокольной Руси, но вспомните Рубцова: «Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей…»

– Да ему вроде как и короны жаль! – вставил Борозда.

– Что ж, возможно, и так. Писатель – сложный организм. Вот вы, Иван Никитич, наверное, в сорок третьем не возражали, когда в армии погоны вернули?

– Чего ж возражать? С погонами авантажнее!

– А ведь погоны-то – они тоже от царских времен.

– Сравнение не корректное, – поморщился Флагелянский.

– Возможно. Но вспомните, Ленин, разойдясь с Горьким во взглядах на практику революционного обновления, продолжал его ценить как великого пролетарского писателя. – Сухонин вновь вдохновенно отбросил шевелюру назад. – А Алексей Максимович в свою очередь называл вождя «глыбой и матерым человечищем».

– Это Ленин так Толстого называл… – поправил Флагелянский.

– Разумеется. А разве Ильич во всем соглашался с босоногим графом? Нет, тоже не во всем, но уважение к «зеркалу русской революции» пронес через всю жизнь!

– Так мы его исключаем или нет? – простодушно спросил Борозда. – Сам не воевал, а нас, фронтовиков, в грош не ставит!

– Разрешите, – поднял ручищу Зыбин.

– Конечно, Виталий Дмитриевич…

Он говорил долго и непонятно, но ТТ лучше других разбирал дикцию косноязычного председателя секции поэтов.

– Согласен, Виталий Дмитриевич, когда Блок писал, что долго будет родина больна, он имел в виду не Советскую власть, а совиные крылья самодержавия, хотя маскировал их под «ордынское иго»… – Сухонин метнул взгляд во Флагелянского, а тот непримиримо насупился.

– Давайте просто объявим ему выговор, – собрав все свое мужество, прошептала Ашукина.

– Дельная мысль. Что думает председатель комиссии? – ТТ глянул на меня со сдобной улыбкой, так смотрят на детей, если задают вопрос: «Кем ты хочешь стать, мальчик?»

– Э-э… М-м-м… – замычал я от неожиданности.

– Смелей, смелей, коллега! – Он ревниво оценил мою жилетку. – Но по возможности без молодого максимализма, мой друг!

На приставной тумбочке требовательно зазвонил телефон цвета слоновой кости с золотым советским гербом на диске. Сухонин вздрогнул, как от окрика, и поспешил к «вертушке».

– Да, Альберт Андреевич, да, внимательно вас слушаю… Как раз беседую с комиссией… Настроение?.. Боевое!

По ходу разговора благодушное лицо ТТ приняло сначала удивленное выражение, потом задумчивое и наконец сурово-решительное.

– Разумеется, Альберт Андреевич, мы и сами так думаем. Двух мнений быть не может!.. Всего доброго! – Он медленно положил трубку. – Так на чем мы остановились?

– На молодом максимализме, – подсказал Шуваев.

– Вот именно! Очень рекомендую, Георгий Михайлович, вспомнить, с какой непримиримостью Ленин относился к ренегатству, предательству идей революции. Презрение к достижениям советского строя, глупейшая ностальгия по старой России, глумление над подвигом фронтовиков, протаскивание в нашу литературу самых мрачных религиозных предрассудков…

– …космополитизма и низкопоклонства перед Западом! – с мстительной усмешкой подсказал Флагелянский.

– Разве? – удивился Шуваев. – Где вы у него нашли?

– А все эти восторги по поводу тамошнего изобилия, особенно пива и колбасы! – воскликнул критик. – Чистый космополитизм!

– Да, коллеги, это тот редкий случай, когда я соглашусь с Леонардом Семеновичем! – Сухонин буквально задохнулся от праведного гнева. – Непростительно! А вздорный разговор с Генеральным секретарем? Верх бесстыдства! Представляете, если это напечатают на Западе?..

– Будет на нашу голову новый Солженицын! – подсказал Застрехин. – Вот за что я птиц не люблю: где клюют, там и гадят!

– Хуже Солженицына! – замотал шевелюрой ТТ.

– Почему хуже? – насторожился Флагелянский.

– Солженицын – писатель так себе, а Ковригин – талант! – вдруг довольно членораздельно объявил Зыбин.

– Большой талант, – добавила, обмирая, Ашукина.

– Не согласен! Солженицын – тоже крупное явление! – возразил тонким голосом критик.

– Третьего дня ваше крупное явление по «Голосу Свободы» призывало Америку нанести удар по «империи зала», по СССР, значит! – задохнулся от негодования ТТ.

– Я не слушаю «голоса», – процедил Флагелянский. – И вам, Теодор Тимофеевич, не советую.

– Я и не слушаю. Я об этом в «белом ТАССе» прочел, – холодно разъяснил первый секретарь, напомнив свой статус, позволявший ему знакомиться с секретными документами.

– И что же нам делать? – хмуро спросил Владимир Иванович.

– Исключать безжалостно, как Ленин иудушку Троцкого! Конечно, если так комиссия решит. – ТТ слегка поклонился в мою сторону.

– Теодор, ты спятил?

– Нет, не спятил. И попрошу, Владимир Иванович, подобных словес в моем кабинете больше не повторять!

– Извините, Теодор Тимофеевич! А если Ковригин повинится?

– Иван Никитич, как вы на фронте поступали с повинившимся предателем? – строго посмотрел на Борозду Сухонин.