Ко мне устало подошел «писательский Харон» Арий Натанович Бакк. Он был весь в черном, лишь волосы, выкрашенные хной, слегка отливали старой бронзой.

– Где комсомол? – вяло спросил он. – Выносить некому.

– Не волнуйтесь! Ребята будут…

– После похорон Фадеева я вообще не волнуюсь. Вот теперь катафалк на полпути сломался. Буду ругаться… К вдовам подойди! – посоветовал он равнодушным голосом и удалился.

Решив выразить соболезнования по старшинству: сначала бывшей жене, а потом действующей, – я прислонил портфель к стене и пошел сочувствовать.

– Спасибо, молодой человек! – кивнула старшая вдова. – Вы от какой же организации будете?

– От комсомола.

– О, Степан Герасимович был знаком с Косаревым!

– Сидели в приезидиуме, – добавила полуседая дочь.

Я поклонился и отправился к конкурентке по скорби.

– Ах, я не переживу, – заплакала младшая вдова. – Степа после юбилея собирался на Пицунду! Мы уже и путевки купили…

– Мама! Что ты такое говоришь?! – зло зашептала юная дочь.

– А что я говорю? Путевки жалко…

Выполнив печальный долг, я глянул на часы: до панихиды, по моему опыту, оставалось минут десять. На выходе из зала у конторки Арий меланхолично крутил диск телефона:

– Где комсомол?

– Едут.

– Смотри. Вот ведь как бывает: две вдовы, а выносить некому. Но это еще что! Фиму Вацетиса хоронили целых четыре вдовы. Последняя едва школу кончила. Он ее так и звал: «Мой последний звоночек». Как в воду глядел!

– Мне надо отойти. Ненадолго.

– Валяй! Все равно автобуса пока нет.

Я направился на кухню, там, в боковой каморке сидела Карина Тиграновна, волоокая восточная дама с арбузным бюстом и бедрами, как ростральные колонны. Когда директором ресторана назначили Петросяна, величественного армянина с манерами оперного певца, по понедельникам в ЦДЛ стали варить хаш, спасший не одного пьющего писателя от преждевременной гибели.

– Что тебе, Жорик? – Она оторвала темные маслянистые глаза от накладных.

– Карина Тиграновна, мне нужен сегодня хороший столик.

– Когда?

– К пяти.

– В пять у камина свободно. – Она посмотрела на меня так, точно одолжила сто рублей.

– О, спасибо!

Когда я вернулся, моих комсомольцев все еще не было, зато подтянулись соратники Кольского – ветхие дедушки и бабушки с приметами прежней комсомольской боевитости. Одни принесли гвоздики, другие – поздние астры с дачных клумб. Старики обнимались, стыдя друг друга за немощь, лысины и вставные челюсти, вспоминали умерших друзей. Наш местный фотограф Веня Пазин, суетясь, снимал ветеранов в разных ракурсах – для истории. Щелкнул он для забавы и меня, шепнув попутно:

– Зайди, из новенького кое-что покажу. Не пожалеешь!

– Забегу обязательно, – пообещал я.

Подошел Арий:

– Автобус приехал. Где комсомол? Кто гроб потащит?

– Арий Натанович, – спросил я, чтобы оттянуть время, – а случалось в вашей практике, когда совсем некому было выносить?

– Случалось.

– И что же вы делали?

– Выходил на улицу, ловил мужиков попроще, давал по трешке и – вперед!

– Да вон же они! – Я с облегчением кивнул на Колунова и Ревича.

Парни вошли в траурный зал развязной походкой людей, пьющих по утрам не только чай, кофе и рассол.

– Эти? – с подозрением уточнил Арий. – Новенькие, что ли?

– Да вы что! Они и в прошлый раз выносили.

– Забыл. Память испортилась. Помру, наверное, скоро.

– Типун вам на язык!

Я-то почти не сомневался, что ребята придут, ведь после похорон всегда справляли обильные поминки, а мои разгильдяи-комсомольцы, являясь сынами разных народов и побегами противоположных ветвей русской поэзии, совпадали в страстной любви к дармовой выпивке и закуске. Я незаметно показал опоздавшим мерзавцам кулак и шепнул Арию:

– Можно начинать.

– Рано, ждем начальство.

– ТТ?

– Вряд ли. Не по рангу.

Писателей в ЦДЛ хоронили по трем категориям. С рядовыми и заметными тружениками пера прощались в Малом зале. Как бы сейчас сказали – «эконом-класс». С известными и крупными литераторами – в Дубовом, освобождая ресторан от столов и стульев. А гигантов и классиков выставляли в Большом зале на сцене. На такую панихиду могли даже члены Политбюро пожаловать, тогда ЦДЛ оцепляли и переводили на спецрежим. Раздолбаи нехотя подошли ко мне: Володя Колунов был смущен опозданием, зато жестоковыйный Яша Ревич обуян похмельной гордыней.

– Вы охренели? – гневным шепотом спросил я.

– Жор, прости, в зоопарк забежали – пивка дернуть, – объяснил Володя. – Трубы горели.

– Я же просил!

– Так мы же здесь.

– А что, там теперь пиво дают? – удивился я.

Каждый год, 22 апреля, наша комсомольская организация отрабатывала Ленинский коммунистический субботник в зоопарке, и спиртное мы всегда брали с собой: в ларьках на территории зверосада продавали только газировку и квас.

– Да, теперь дают, ларек открыли – за вольером с горными козлами, – усмехнулся Яша.

– Ревич, у тебя за год взносы не плачены! – сквитался я. – Когда погасишь, морда?

– Добавь: жидовская!

– Не добавлю.

– Полагаю, Георгий, здесь, перед лицом вечности, не время и не место обсуждать бухгалтерские мелочи! – скорбно возразил жмот. – Заплачу. Позже. В соответствующей обстановке.

– Ты чего борзеешь? На историческую родину собрался?

– Там слишком жарко, и я не люблю евреек…

Колунов жив-здоров по сей день, стихи давно забросил, редактирует рекламные буклеты завода холодильных установок, а вот Яша Ревич умер с похмелья еще в самом начале 1990-х, взносы так и не заплатив. Перед смертью он постоянно ходил в гипсе, ломая то ногу, то руку: алкоголь вымывает кальций и кости становятся совсем хрупкими. Но русские девушки его все равно любили.

Наконец собралось человек пятнадцать – друзья, соратники, однополчане, собратья по творчеству – в основном остатки некогда могучего призыва ударников в литературу. Раньше считали: если человек отлично работает на производстве, то и писать будет хорошо. Оказалось, все не так просто. Перо не рашпиль. От фрезерного станка до письменного стола далековато. Мало кто из тех «призывников» выписался в приличного литератора, но зато они были первыми на собраниях, где прорабатывались коллеги, оступившиеся на творческом пути. Некоторые доросли до больших литературных начальников.