волосы завязаны в хвост. От солнечного сплетения до паха разлился невыносимый холод.

– Наконец-то ты проснулся. Что в чехле?

– Говард…

– Что в чехле? Я должен услышать это от тебя.

– Ружье.

Он закрыл глаза, свободно держа «Глок-17» в опущенной вдоль тела руке.

– Дай угадаю. Ты поставил все на кон из-за старика.

Я забыл о пистолете в кармане куртки. Забыл обо всем – ошеломленный, как при первой нашей встрече на шоссе в свете фар.

– Говард, послушай…

Он открыл глаза и посмотрел на меня:

– Или нет. Точно, нет. Ты вернулся ради себя. Дэниел, как и два месяца назад, ты вернулся ради себя.

Мой взгляд поскользнулся на его обледенелых, побелевших от гнева глазах, словно птица на льду.

– Разумеется, теперь ты полон раскаяния и хочешь все исправить при помощи ружья. На этом строился твой план? Залезть в печь и выбраться живым через пару часов? Или не в печь. В холодную воду. Под лед.

– Это не то, что ты…

– Дэниел, в тот момент, когда я увидел, как ты перерезаешь горло Кромаку, я понял, что твой потенциал насилия столь же огромен, как и потенциал художника. Понял, что, что бы ни ждало нас впереди, ты будешь поступать в точности как я. Думать, как я. И я думаю, – Холт шагнул ко мне, его глаза сверкали, как две блесны, и мое внимание было поделено между ними и пистолетом в его руке, – что ты хочешь убить меня. Вещи можешь оставить здесь. Они тебе больше не понадобятся.

* * *

Говард отдавал себе отчет, что его голос стал глухим от злости, но ему было плевать. Пробрался ли он в дом Митчелла после того, как встал на ноги? Да. Выпотрошил ли его в его собственной кровати? Нет. Он злился на Митчелла – не за то, что тот предал его, а потому что оправдал его ожидания. Впервые в жизни Говард хотел ошибиться. Но люди предсказуемы, особенно с таким прошлым. Покажи им выход, и сначала они попытаются забить тебе его в глотку, а затем вырвать ее. Слишком слабы, чтобы жить, приняв свою природу. Даже умереть не могут, перекладывают это на других, утаскивают за собой близких.

Смерть есть смерть, пока она не становится личной. На кладбище вся смерть – дело личное, потому на надгробиях и пишут что-то вроде «любимому отцу» или «дорогой матери». С такой смертью рука об руку идут чувства – сильные, опасные.

Но так даже лучше. Просто превосходно.

60

Ступени вели в темноту. Как только я спущусь, сбежать будет невозможно. Говард предупредил, что прострелит мне колено, если я рискну выкинуть какой-нибудь фокус.

Так что я спустился вниз.

В какой-то момент он велел мне остановиться.

– Всегда было любопытно… – Я облизал пересохшие губы. – Как ты здесь ориентируешься? Тут же миллион ходов.

– Может, я лис, а это моя лисья нора. Только после тебя.

Я открыл дверь. Говард направил в комнату луч света. Мое внимание приковал предмет, стоящий в центре земляного пола, окруженный каменными стенами, словно жертвенным кругом. На один безумный миг я увидел козленка, привязанного к штырю за крепкую веревку – как с четырьмя копытцами, так и двуногого, без рожек и короткой курчавой шерсти.

Я прикусил губу до крови.

– Дэниел, стул появился в подвале вместе со студией. Я полагал, что приму окончательное решение – в пользу одного или второго – в момент нашей встречи. Ты мог прийти в себя не под капельницей, а на этом стуле. Но твои глаза умоляли о помощи. Когда смотришь в глаза, никакая маска тебя не обманет.

– Как ты нашел меня? Отправился по следу?

– Не совсем. Солнечный блик может привлечь внимание на большом расстоянии.

– Что за озером?

Говард ответил с усмешкой:

– Какая теперь разница?

– Ты убьешь меня?

– В итоге да, – сказал он, – к этому все идет.

Я начал оборачиваться, чтобы посмотреть ему в глаза, когда пистолет рявкнул над моим правым ухом. Говард наклонился к моему левому уху, и все равно я едва слышал его за пронзительным звоном:

– В следующий раз я возьму немного левее.

– Ты не хочешь этого.

– В действительности хочу. Раздевайся.

И я разделся. Изо рта шел пар, а от земли – могильный холод.

– На стул. Руки за спину. Извини, на стуле есть занозы.

Я дал ему себя привязать. На стуле в самом деле были занозы, я ощущал их спиной и задницей. Дернулся, когда острая щепка ткнулась в заднюю поверхность ноги. И медленно опустил стекленеющий взгляд – на ствол, вдавившийся в мое колено.

Все было взаправду, боль тоже была настоящей.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался Говард.

Я сжал кулаки, веревка впилась в запястья.

– Благодаря тебе мне тепло и уютно, как на коленках у твоей мамочки.

– Дэниел, почти любая пытка начинается с подготовки. Чем тщательнее подготовка, тем меньше вероятность, что ты отрубишься преждевременно. Твое тело должно свыкнуться с новой враждебной средой, понять, что в ней нет ничего возвышенного.

Пытка? Он сказал пытка? Он будет меня пытать? Дешевый прием. Дешевый…

Говард остановился у меня за спиной.

– Прежде чем я начну, ты должен знать, что тобой я не ограничусь. Как насчет небольшой компании? Тесного семейного круга.

Я открыл рот, когда между мной и воздухом возник пакет. Склонившись над моим плечом, Холт пристально смотрел на меня сквозь упавшие ему на глаза волосы. Что он хотел разглядеть во мне? Что искал? Быть может, мы всегда видели друг в друге то, чего боялись. Или же то, чего каждому из нас не хватало в себе. Хотя это могло быть одно и то же и мы просто смотрелись в зеркало.

* * *

Когда мир начинал меркнуть и продолжала тлеть лишь вольфрамовая нить ужаса, Говард убирал пакет и задавал мне вопросы. По вопросу за раз. Я предпочел бы умереть, чем говорить с этим психом о ней, поэтому вскоре к пакету присоединился шокер.

Даже короткого, меньше секунды, разряда достаточно, чтобы оценить силу шокера. Когда Говард подносил шокер, я инстинктивно пытался отодвинуться, но он все равно прижимал его к моей руке или ноге, и меня пронзала боль.

Нет такой части тела, которая не была бы невосприимчива к электричеству. Однако среди очагов боли были горящие скважины, из которых с грохотом рвалось пламя; я узнал об этом случайно, когда Холт применил шокер к верхней части моей груди и оставил его на три секунды.

Три секунды. Как странно. Я подумал об электрическом стуле, за