настроить приёмник на волну этого шума, отличавшегося от привычных помех. И услышал музыку. Она играла где-то там, вдалеке, за пеленой шипения и свиста. Едва различимы были гитарные рифы и голос солиста. До боли знакомый голос, но я никак не мог вспомнить, как называется группа, и как называется песня, которая звучит в динамике. Однако я узнавал и различал слова. Я помнил этот текст! Давным-давно я слушал эту группу: в пятнадцать или может быть в шестнадцать лет, когда фанател по тяжёлой музыке.

«Чёрный дождь идёт,

Загрязняя землю.

Человечество умрёт,

Кругом разбросаны тела».

Что-то такое там было. Раньше такое звучало круто — особенно без перевода, на английском. Йе-е-е, рок, смерть, кровь, панки — хой! Теперь, когда настал на земле век мёртвого анархиста, с застывшим факом на руке, пиратским флагом и всем таким прочим… Хотел сказать, что теперь такие песни уже не звучат так же круто, но нет: это ведь музыка. А музыка — особенно когда не слышал её чёрт знает, сколько — это всегда круто. А если добавить к этому и то, что мелодия на волне сто четыре и три ФМ — это признак жизни, знак, что где-то, на какой-то радиостанции есть кто-то, кто может позволить себе вечерами крутить на своей волне рок-н-ролл… То ничего круче этой дурацкой песни я не слышал за последние…

Так, стоп, музыка оборвалась. Кажется, сейчас что-то будет.

…

«Снова-здорово. Ну что, господа и дамы: сорок дней. Повод ещё раз помянуть дивный старый мир. Он был прекрасен. Надеюсь, у вас найдётся что-нибудь горячительное в неработающем холодильнике для такого случая. Ладно: то — лирика. На сегодня, в общем и целом, ничего нового. По-прежнему готовимся к отъезду. По-прежнему жжём бензин в генераторах для того, чтобы быть с вами до самой последней минуты. Вашей или нашей. Радио «Фаренгейт», сто четыре и три ФМ, Южная сорок девять, корпус А. Это на случай, если захотите к нам присоединиться или просто нас найти. Мы будем двигаться в сторону левого берега реки. Там — планируем заглянуть в две точки. Первая — коттеджный посёлок с дачами наших некогда богатых и влиятельных власть имущих господ, и не только. Посмотрим, как они там устроились: не может быть, чтобы они — богатые и успешные — подохли в первые дни наравне со всеми. Вторая точка — село, где окопались военные после того, как бежали из города, бросив его на растерзание мертвецов и мародёров. Поглядим, как там у них дела. Обе точки нам будут по пути, и если в первой ничего хорошего мы не отыщем — отправимся дальше без сожаления. Если и во второй не найдём ничего — двинемся вперёд, пока не выберем, где осесть. В любом случае, через несколько дней рассчитываю встретиться с вами, дорогие мои оставшиеся в живых слушатели. Чуть позже обозначу пункт, в котором будем ждать вас, чтобы в дальний путь отправиться уже большим караваном. На этом пока всё. Завтра — включение в это же время. Радио «Фаренгейт», сто четыре и три ФМ, Южная сорок девять, корпус А. Ищите нас».

На часах — 20:03.

Запись 9

Седьмое сентября. Сорок первый день с начала вымирания.

Рано утром я поднялся на крышу с приёмником в надежде поймать хоть что-то ещё. Думал, что ведущий снова подойдёт к микрофону и скажет в него что-нибудь до означенного им вчера времени — восьми часов вечера. Но нет. Только музыка, музыка, музыка, цель которой, как я понял, показать, что волна сто четыре и три ФМ жива, и что здесь можно услышать нечто важное, если вовремя на неё настроиться. Я слушал песню за песней до тех пор, пока не спохватился и не понял, что заряд батареек не бесконечен. Тогда я тут же всё вырубил, взял в руки дневник и вновь принялся писать.

Крыша — хорошее место, чтобы встретить утро, когда нет промозглого осеннего дождика или холодного северного ветра. Пожалуй, сделаю это традицией. Ирин отец, правда, вчера бушевал и пытался даже запретить мне выходить сюда, чтобы проверить радио. Запретить мне выходить! Мол, опасно, говорит, вдруг чего случится. Меж тем, подъезд у них пуст: ни одной мёртвой души не бродит больше по лестницам туда-сюда, заставляя жильцов сидеть по домам, за железными дверями своих квартир. И тем не менее, этот здоровенный сорокапятилетний мужик всё ещё чего-то боится. И больше, чем всякой ерунды вокруг, он боится показать сам свой страх. Пошёл он. Не человек, а одна большая ходячая проблема.

Простой пример: вчера вечером рассказал всем про радио, про голос там и про сообщение, которое записал диктор. Все как-то оживились, приободрились и увидели что-то вроде луча надежды в перспективе поехать не абы куда, а по намеченному маршруту; не абы с кем, а с большой группой подготовленных и дружелюбно настроенных людей, с которыми чувствуешь себя куда безопаснее, чем так, вчетвером, на большой дороге. И вроде бы всё замечательно… Если бы не он.

— А кто он такой-то, мужик этот по радио? Ты его знаешь? Откуда ему про военных что-то известно? Кто он вообще, а? — говорил Ирин отец.

— Лёня, ну ты уже как-то совсем заморачиваешься, — вместо меня отвечала ему Екатерина Дмитриевна — мать Иры, — Какая разница, кто, откуда? Главное, что выход какой-то предлагают. Я так и сразу говорила — к военным надо. Они люди грамотные, с ними и нестрашно будет.

— Я заморачиваюсь?! Х-ха! Ну уж… Эти-то понятно: молодые, горячие, сломя голову готовы куда хочешь. Ты-то куда, Катя?! Что значит «какая разница»?! Это тебе не в магазин сходить — тут жизнь зависит! Твоя, Иришкина — всех нас! Тут нельзя так: наобум — и полетели, куда глаза глядят!

— Пап, помнишь, ты сам про станцию читал? Что она взорвётся скоро без обслуживания. А вдруг она уже? А мы ещё здесь.

— А вдруг нет? Да и вообще, то теория из интернета была. У них там наверняка сейчас на всех больших станциях предохранители стоят какие-то на этот случай.

— Рано или поздно придётся выходить, — сказал я с той же обречённостью, с какой в сотый раз бросил бы об стену горох в надежде таким образом вызвать землетрясение, — Еды и воды не хватит навечно. Пить дождевую воду сейчас — лотерея, с учётом опасности заражения после возможного взрыва на станции. Она, может, и не взорвётся — кто её знает. Но зима, например, точно наступит. Надеюсь, вы знаете, как