об эволюции и трансформации. Несомненно, они могут начаться с экономической сферы в уже многократно опробованной парадигме перемен в “транзитных экономиках”[202]. В конце 2007 г. Ким Чен-ир заявил об интересе к вьетнамскому опыту реформ (политика “Дой мой”). Понятно, что прямая их имитация невозможна и нежелательна, впрочем, история Кореи с древнейших времен полна примеров приспособления и “кореизации” иностранных вероучений и идеологий.

Распределительная командно-административная система КНДР оказалась практически парализованной в 1990-е гг., когда прекращение помощи соцстран, изоляция страны привели к экономическому кризису и массовому голоду. Тогда население под страхом голодной смерти вынуждено было обратиться к примитивным формам рыночного обмена, и процесс этот получил, на наш взгляд, необратимое развитие. Частный капитал был сосредоточен главным образом в розничной и оптовой торговле, в сфере обслуживания, кустарном производстве. Экономика уже перестала быть “сталинистской”, а стала многоукладной, включая практически неработающий госсектор, рыночный сектор (совместные предприятия, свободные экономические зоны), получастный сектор (особенно в сельском хозяйстве и торговле), “серый” (криминализированный) сектор.

Признавая эту реальность, власти в июле 2002 г. предприняли ограниченные меры по реформированию. Были установлены новые пропорции цен и зарплат, расширены возможности для экономической самостоятельности хозяйственных единиц (в том числе в сельском хозяйстве), неорганизованной торговли. Наивность и непоследовательность этих мер привели к галопирующей инфляции (курс воны за короткий период упал со 150 до 3000 вон за долл.), коррупции, социальной стратификации. Необходимо отметить, что для реализации реформ сложились неблагоприятные внешние условия. Ким Чен-ир рассчитывал на помощь Запада, Южной Кореи, но ядерный кризис 2002 г. перечеркнул ожидания.

Для всякой транзитной экономики критически важен вопрос преобразования отношений собственности. Здесь Северная Корея может пойти по особому пути, поощряя, например, скрытую приватизацию госпредприятий, совместных компаний, экспортноориентированных фирм их топ-менеджерами и представителями, в первую очередь силовых и партийных структур. Таким образом правящий клан сохранит их лояльность и поддержку. (Следует отметить, что практически все важнейшие ведомства, местные органы власти уже имеют в своем подчинении производственно-внешнеторговые объединения того или иного рода.) Население вряд ли будет возражать против подобных новаций, если ему разъяснят, что это необходимо для “укрепления страны” и в итоге повысит его уровень благосостояния. В этом случае северокорейцы могли бы избежать негативных аспектов хаотической и дикой приватизации российского образца. У них есть и пример создания “приятельского капитализма” (crony capitalism) в Южной Корее. Экономическая элита РК, сформированная к 1970-м гг., на 98 % состояла из потомков элиты колониальных времен[203].

Такого рода приватизация могла бы увенчаться появлением полугосударственных экономических конгломератов по типу южнокорейских чэболей[204]. Они бы стали (в кооперации с южнокорейскими, а также транснациональными корпорациями) “локомотивом” развития экономики КНДР. Последняя должна использовать свои сравнительные преимущества: дешевую и потенциально квалифицированную рабочую силу, минеральные ресурсы, выгоды географического положения. При условии разработки грамотной промышленной структурной политики возможно было бы совместить интересы столь нужного руководству сохранения (конечно, в урезанном виде) военно-промышленного комплекса с развитием на преимущественно рыночной основе (путем объединения корпоративных и государственных усилий) новых отраслей международной специализации. Процессы в совместной с Югом свободной экономической зоне в Кэсоне (где уровень заработной платы намного ниже, чем в Китае) уже имеют такой вектор.

К упомянутым отраслям относятся прежде всего добыча и переработка минералов (цветные и черные металлы, нерудные ископаемые, магнезит, уран), использование природных ресурсов в области рыболовства, марикультуры, выращивание лекарственного сырья. Далее – трудоемкие отрасли (текстиль, сборка предметов домашнего обихода, электротехники и т. д.), которые уже получили развитие в совместных с Южной Кореей свободных экономических зонах. К перспективным отраслям, использующим людской потенциал, можно также отнести информатику, уже получившую в КНДР определенное развитие, правда в основном в военных целях. Преимущества географического положения позволили бы КНДР стать центром логистики международного транзита, а в перспективе – рекреации (в частности, экологического туризма).

Главная сложность и отличие от опыта преобразований в других странах – сохранение враждебного окружения и вероятность (в случае краха реформ) не просто смены режима, но и исчезновения самой северокорейской государственности (Север будет поглощен Югом). Ким Чен-ир как достаточно эрудированный и талантливый политик, думается, сознавал неизбежность приспособления своей страны к общепринятым стандартам, хотя его руки оставались связанными из-за боязни (подпитываемой окружением) “разбалансировать” систему.

Имелись ли в то время предпосылки идеологического обеспечения прогресса? Как уже указывалось, отход от коммунистически-ортодоксальных представлений начался в КНДР давно, еще в советские времена, а уже в 1990-е гг. был провозглашен руководящий принцип: “строительство мощного и богатого государства” (“кансон тхэгук”). Позднее он сменился на “сонгун” – приоритет армии (военных), – что стало ответом на возрастание внешней угрозы. Но и эта политика больше похожа на идеологию религиозного ордена, чем на “реальный социализм”, и главное – она не противоречит созданию мощной державы без выделения параметров общественного строя последней. Лозунг “социализм нашего образца” также позволял достаточно широкие интерпретации.

По сути, основой формировавшейся в КНДР “национальной идеи” стал корейский национализм. “Возвращение к корням” – возрождение конфуцианских, народных и даже религиозных обычаев (к примеру, трехлетний траур Ким Чен-ира по своему отцу), использование исторических фактов и мифов, таких как поиск легитимизации КНДР в древних государствах Когурё и Корё, – в “эпоху Ким Чен-ира” получило видимое развитие. Корейский национализм привел к тихому отходу от коммунистической идеологии. Сформировалась основа для признания интересов “нации Ким Ир-сена” высшей ценностью по сравнению с классовыми интересами. Так, в 2003 г. газета “Нодон синмун” писала: “В прошлом выдвижение на первый план рабочего класса было несокрушимым принципом социалистического строительства. Однако теория и принципы, разработанные 150 лет назад, не могут полностью отвечать сегодняшней реальности. Нация – выше классов и социальных групп, а Родина – выше идей и идеологии”[205].

Такое видение мира оправдывало и растущее сотрудничество с Южной Кореей, и натянутые отношения почти со всем миром. Более того, являясь инструментом самоидентификации, национализм стал источником легитимности для наследственной власти клана (ему явно импонировали “просвещенные монархии” в ряде азиатских стран).

Проведение “политическим классом” грамотной и осторожной политики помогло бы ему сохранить свою власть при одновременном улучшении жизни населения, которое поддержало бы элиту не по принуждению, а на вполне демократической (в азиатском измерении) основе. В этом случае после смены одного-двух поколений мы имели бы дело с совсем иной КНДР (возможно, и называющейся по-иному). Это было бы авторитарное (но не тоталитарное) государство с рыночной (или квазирыночной) экономикой, тесно связанное с Южной Кореей экономическими и политическими узами[206].

Такая страна вряд ли должна была быть менее приемлема для мирового сообщества, чем некоторые среднеазиатские или африканские, мусульманские страны. Если дипломатическими средствами удастся обеспечить внешнюю безопасность