. . . . . . . . . . .

Там кто-то машет, дразнит светом.

Так зимней ночью на крыльцо

Тень чья-то глянет силуэтом

И быстро скроется лицо.

. . . . . . . . . . .

Этот город, этот Петербург Блока — наиболее реальный из Петербургов, нарисованных художниками новейшего времени».

В 1910 году, двумя годами ранее Пастернака, выступила более молодая группа поэтов, самонадеянно именовавших себя акмеистами (от греческого слова акмэ — высшая степень чего-либо — в их случае: поэзии). Крупнейшими представителями этого течения по праву признавались Н. Гумилев, О. Мандельштам и Анна Ахматова. Мандельштам в двадцатых годах (то ли себе в похвалу, то ли в самоуничижение) сказал мне, что вся его поэзия состоит из изощренных цитат великих русских классических поэтов (точные его слова. — Н. В. ). Я не стал его оспаривать, хотя не был с ним согласен, считая его выдающимся, оригинальным поэтом. Позднее он сильно изменил свой поэтический стиль. Его верный друг и поклонник поэт Г. Шенгели предпочитал стихи его ранней поры.

Тогда же, если не ошибаюсь, в 1921 году, состоялся {-215-} вечер в московском Политехническом музее. В первом отделении читал новые для меня стихи Гумилев, во втором Кузмин прочитал свою итальянскую новеллу о двух братьях, мне показавшуюся незначительной. Во время антракта я зашел в артистическую, хотя не знал ни Кузмина, ни Гумилева. Тут меня удивил Маяковский, с которым я встречался в квартире главного врача Кремлевской больницы. Маяковский подошел к Гумилеву. Тот сказал ему: «Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи». — «Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно». Вот уж не ждал услышать от Маяковского такого отзыва! Я думал, он только себя считает кем-то .

Что еще сказать об акмеистах? Как относился к ним Пастернак? Его слова : «Легкость пера, легкость задачи. Никто из них не был большим поэтом». Позднее — полное признание Анны Ахматовой истым поэтом, выдающейся, глубоко содержательной женщиной. Он посвящает ей стихи, едва ли не лучший стихотворный портрет, когда-либо им написанный, — «Анне Ахматовой»:

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на вашу первозданность.

А ошибусь, — мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,

Торцовых плит заглохшие эклоги.

Какой-то город, явный с первых строк,

Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.

Еще строга заказчица скупая.

Глаза шитьем за лампою слезя,

Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,

Спешит к воде, смиряя сил упадок.

С таких гулянок ничего не взять.

Каналы пахнут затхлостью укладок.{-216-}

По ним ныряет, как пустой орех,

Горячий ветер и колышет веки

Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,

И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер,

По-разному бывает образ точен.

Но самой страшной крепости раствор —

Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.

Он мне внушен не тем столбом из соли,

Которым вы пять лет тому назад

Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,

Где крепли прозы пристальной крупицы,

Он и во всех, как искры проводник,

Событья былью заставляет биться.

Кого он недолюбливал, так это Мандельштама. И все же, несмотря на свою нелюбовь к Мандельштаму, не кто другой, как Пастернак, решился по хлопотать за него перед высшей властью. Обратиться к самому Сталину он не решался. Немыслимо! Стихи, написанные Мандельштамом о Сталине, были невозможно, немыслимо резки и грубы. Он читал их ближайшим друзьям. Читал — увы! — и Борису Леонидовичу. Тот знал их. Пастернак утверждал всегда и неизменно об ратное, что, мол, никогда их не слышал. Тем не менее он обратился к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама, не спасти его, а хотя бы смягчить его участь.

Бухарин спросил:

— А что он себе напозволял?

— В том-то и дело, что я ничего не знаю. Говорят, написал какие-то антисоветские стихи. Он арестован.

— Постараюсь узнать. И обещаю сделать возможное, вернее, что смогу сделать.

Через несколько дней я обедал у Пастернаков. Помнится, в четвертом часу пополудни раздался длительный {-217-} телефонный звонок. Вызывали «товарища Пастернака». Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнес:

— С вами будет говорить товарищ Сталин.

— Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору!

Молодой человек: — Повторяю: с вами будет говорить товарищ Сталин.

— Не дурите! Не разыгрывайте меня!

Молодой человек: Даю телефонный номер. Набирайте!

Пастернак, побледнев, стал набирать номер.

Сталин : Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?

— Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал.

Сталин : Мы, старые большевики, никогда не отрека лись от своих друзей. А вести с вами посторонние разго воры мне незачем.

На этом разговор оборвался.

Конечно, я слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до меня не доходило. Но его слова тут же передал мне Борис Леонидович. И сгоряча поведал обо всем, что было ему известно. И немедленно ринулся к названному ему телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь никогда не был его другом, что он отнюдь не из трусости «отрекся от никогда не существовавшей дружбы». Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным. Телефон не ответил. «Смягчение участи», однако, состоялось: Мандельштам не сразу расплатился кровью за свою безумную неосторожность.

Пастернак был совершенно уверен, что Бухарин ничего не выяснил. Иначе, зная смертоносный текст документа, никогда бы не посмел просить Сталина о смягче-{-218-} нии. В том, что и Сталин не знал «оригинала», Пастернак тоже не сомневался. Допускал, что и доносчик изложил событие только в обобщенной форме, чтобы на него не пала тень распространителя пагубного пасквиля. Видимо, Мандельштам был — по слову Сталина — выслан без суда и следствия в Воронеж за его «антисоветские проказы»,