На некотором сознательном уровне я побаивался, что она увидит в моем подарке именно то, чем он и будет, – взятку. Ну а что я еще мог сделать? Я же не мог забрать назад все бестактные глупости, которые наговорил, а мне требовалось, чтобы доктор была на моей стороне. Она могла лучше, чем кто-либо другой, подтвердить, что я любил Альму. Унизительно, разумеется, ужасно унизительно, что мне приходится это доказывать – полиции, суду, да кому угодно. Однако я напомнил себе, что теперь дело идет не о любви. Дело идет о деньгах, а значит, доверять я не могу никому, больше уже никому.

Первый снег выпал рано, почти сразу за Днем благодарения, однако не лег – таял на крышах и стекал серыми струйками вниз. Водосток на углу засорился, превратив поход по магазинам в дело грязное и слякотное. Усталый, томимый одинокими мыслями, я смотрел на экран компьютера и тер глаза. Есть ли на свете что-нибудь более страшное, чем пустая страница? Более зловещее, чем мигающий в медленном ритме похоронного марша курсор?

Дверной звонок дал мне желанную возможность отвлечься от созерцания этого зрелища. Слегка сдвинув занавеску на окне холла, я увидел Эрика, переминавшегося на веранде с ноги на ногу. Губы у него были синие, даже плащ его, казалось, трясся от холода, и я с постыдным удовольствием отметил, что мир в последнее время обращался с ним не по-доброму. Он выглядел всклокоченным, изголодавшимся, лишившимся былой самоуверенности, кадык его прямо-таки торчал из шеи, рука время от времени вздергивалась вверх, чтобы коснуться глубокого, незажившего пореза, который поблескивал над левым глазом. Если после встречи с Палатином у меня и оставались какие-то сомнения насчет того, где Эрик провел последнее время, теперь они развеялись: вполне разумно было предположить, что он сидел в тюрьме, и не менее разумно – что обходились с ним там с заслуженной им жестокостью. Изменился Эрик очень сильно, и я поневоле улыбался, наблюдая за тем, как он пытается согреться.

Тут я сообразил, что мы с ним не виделись с того самого дня, когда он пригрозил донести на меня в полицию. А если его посадили вскоре после того разговора, убить Альму он не мог. Конечно, никаких оснований для такого предположения у меня не было. Он мог гулять на свободе до самого недавнего времени. Но если он и впрямь просидел целых два месяца – а я подозревал, что это так, поскольку ничем другим объяснить его отсутствие не мог, – тогда самоубийство Альмы именно им, самоубийством, и становится. Похоже, Эрик упустил свой шанс, и, вероятно, не впервые в жизни. А помогли ему в этом решительность Альмы и моя нерадивость по части осуществления его упований. И от одной только мысли о моей нерадивости я снова почувствовал себя соучастником преступления, виновным во всем случившемся, – и разозлился. То были чувства, которые я полагал отошедшими в прошлое. Возвращения их я ничем не заслужил, тем более что у меня и без них было чем занять голову. Я наложил цепочку и чуть-чуть приоткрыл дверь.

– Привет, – сказал он. – Мне нужно с вами поговорить.

– Говорите.

– Ну бросьте, приятель. Тут же градусов двадцать, самое малое.

Мне было хорошо, уютно в унаследованном мной доме, а он стоял у двери, как нищий… И я едва удержал мою машинально потянувшуюся к цепочке руку.

– В чем дело? – спросил я.

– Мне что, и войти теперь нельзя?

Я покачал головой.

– А почему?

– Потому что я этого не хочу.

– Послушайте, приятель, не надо со мной так.

– Будьте довольны, что я вообще с вами разговариваю, – ответил я. – Вам лучше обратиться к моему адвокату.

– Господи Исусе. А полегче никак нельзя?

– Все, меня дела ждут.

– Подождите.

Я подождал.

– Впустите меня всего на пять минут, – попросил он.

– До свидания, – сказал я и закрыл дверь.

Мгновение спустя он уже колотил в боковую. А когда и это ничего ему не дало, взялся за заднюю. Потом в доме зазвонил телефон.

Я снял трубку:

– Бросьте это – или я вызову полицейских.

– Эй, эй, эй. Успокойтесь. Я просто хочу поговорить, понятно?

– Нам не о чем разговаривать.

– Как это не о чем? Так не пойдет. Я тут, можно сказать, от холода помираю. А у меня важное дело.

– Если оно такое важное, так не тратьте зря времени и займитесь им.

– Да что я вам сделать-то могу, по-вашему, застрелю, что ли?

– Откуда же мне знать?

– Перестаньте, приятель. Вы что, шутите?

Я не ответил.

– Вот дерьмо. – Он шмыгнул носом. – Ну по крайней мере чашку кофе или еще чего могу я от вас получить?

– У меня нет кофе.

– Сойдет и чай.

– Прощайте, Эрик.

– Стоп-стоп-стоп-стоп… Ладно, хорошо. Я вам кое-что покажу, лады? Идите в холл.

Телефон умолк.

Мне не составило никакого труда вообразить, как я открываю дверь и вижу наставленное на меня дуло. Поэтому я поднялся наверх, в телевизионную, из окон которой хорошо просматривалась веранда. Эрик стоял на ней, ожидая, карманы его плаща были вывернуты.

Я поднял окно, заставив его взглянуть вверх.

Он слегка потряс вывернутыми карманами:

– Видите?

– Снимите плащ, – сказал я.

– Холодно же, приятель.

– Снимите – или я позвоню в полицию.

Он что-то пробормотал, почти беззвучно.

– Что-что?

– Ничего. Ничего. Ладно. – Эрик снял плащ, вывернул все остальные его карманы. – Видите? А теперь впустите меня.

Я велел ему снять рубашку.

– Да какого же хера? Хватит уже.

– Снимайте.

Эрик скрипнул зубами, но подчинился. Он исхудал, кожа белая, как воск. Эрик повертелся туда и сюда, точно модель на подиуме, и я снова увидел его татуировки: оленя, автомат… Пытаясь согреться, он обхватил себя руками, но его все равно била крупная дрожь.

– Мать твою, чувак, я тут замерзну до смерти.

Некая часть меня хотела бросить все это и оставить его стоять на веранде. Пусть лупит в двери – я буду игнорировать его. Пусть поймет, с кем имеет дело. Я не из тех, кем можно вертеть так и этак, о нет, хо-хо, я человек со средствами, да и терпения у меня побольше, чем у него. Я умнее, сильнее и лучше, чем он, а ему пора наконец научиться самому добывать себе пропитание. Другая же часть моей натуры – теперь я могу признаться в этом, – другая наслаждалась, унижая его. После всего, что он натворил, Эрик заслуживал унижения.

– Брюки, – сказал я.

Он вывернул карманы.

– Сними их.