Она села, начала собирать свою одежду.

– Мина.

Она отвернулась, чтобы надеть лифчик.

– Мина. Поговори со мной.

– Что ты хочешь от меня услышать? Я выхожу замуж.

– Правда?

Она не ответила.

– Мина…

– Конечно, правда.

– Погоди. – Я тоже сел. – Давай поговорим.

– Перестань, пожалуйста. Мне и без этого плохо.

– Плохо?

– Разумеется. Я же помолвлена.

– С человеком, которого ты не любишь.

– И все равно, так нельзя.

– Как мне тебя переубедить?

– Никак. Это даже тебе не удастся.

* * *

Проводить ее домой она не разрешила, поэтому я вызвал такси, и в ожидании машины мы вышли на веранду. Было холодно, луна пряталась за тучами. Я всей спиной ощущал махину дома. Моего дома. Удовольствие, с которым Ясмина осматривала его, наполнило меня несказанной радостью.

– Скоро снег пойдет, – произнесла она.

Из-за угла вывернули две горящие фары.

– Все зависит только от тебя, – сказал я. – Не забывай об этом.

– Ладно, Конфуций.

Я стоял на веранде, и мне очень хотелось, чтобы такси развернулось и привезло ее назад. Но разумеется, этого не произошло – два часа ночи, Ясмине завтра идти на работу. Принимать решения. Даже я не смог ее переубедить. Я предъявил ей все, чем владел, теперь оставалось только ждать.

Я уже протянул руку к двери. И тут ярдах в пятидесяти от меня, на другой стороне улицы, шевельнулась темнота. Яркий оранжевый огонек – кончик сигареты – пронзил маслянистый мрак и исчез.

В пору каникул Кембридж пустеет. Дрю отправился в Рино, на покерный турнир. Ясмина вернулась в Лос-Анджелес, на второе празднование их с Педрамом помолвки, устроенное на сей раз ее родителями. Я сидел дома, еду заказывал по телефону, путешествовал по Интернету, набирал куски текста и стирал их, медленно продвигаясь вперед и снова сплывая назад. И в один прекрасный день, поняв, что пора принимать решительные меры, я позвонил детективу Зителли.

– Вообще-то, нет, – сказал он, когда я спросил, не может ли он рассказать мне, как продвигается расследование.

– Но ведь с аутопсией, насколько я понимаю, покончено, – сказал я. – Уже и похороны состоялись.

– С аутопсией покончено.

Заключение было таким: остановка сердца, вызванная чрезмерной дозой сразу нескольких лекарств, принятых покойной по собственному почину.

– А что насчет Эрика?

– А что насчет него?

– Вы с ним не разговаривали?

– Послушайте, – сказал он. – Дело веду я. Не вы. Вы можете помогать мне, а можете мешать. Выбирайте.

Я извинился.

– Вам придется поверить мне на слово, договорились? Так вот, из тех данных, какими мы располагаем, более-менее ясно следует, что мисс Шпильман покончила с собой.

Я молчал, думая о последних ее одиноких часах на земле.

– Я понимаю, принять это нелегко, – продолжал он. – Насколько я в состоянии судить, она была вам далеко не безразлична.

Его тон, совсем чуть-чуть не дотянувший до искреннего, мгновенно насторожил меня. Мне захотелось закончить разговор, однако я еще не задал главного вопроса, ради которого и звонил. И, попытавшись сделать переход к нему естественным, пролепетал, заикаясь, точно не выучивший роли актер:

– Э-э… спасибо. Я ценю ваше… спасибо, однако… детектив? Еще одно… простите. Один вопрос – насчет ее диссертации, э-э… диссертации. Как вы думаете, скоро я смогу получить ее обратно? – Я помолчал. – Понимаете, она нужна мне для… в исследовательских целях.

– Я работаю так быстро, как могу, – ответил он.

– Конечно. Просто для меня это довольно важно, а раз дело закрыто…

– Я не говорил, что оно закрыто.

– Вы же сказали – вам ясно, что произошло.

– Я сказал «более-менее ясно».

Надо отдать ему должное: в казуистике он был силен.

– Ну хотя бы примерно…

– Вообще говоря, это зависит от переводчика.

– А… вы отдали ее на перевод?

– Сам я немецкий несколько подзабыл.

Я прижал кулак ко лбу.

– Понятно. Ну что же… Ладно, если хотите, я мог бы помочь вам с этим…

– Спасибо за предложение, но все и так уже делается.

– Если вам потребуется какая-то помощь, я готов.

– Принято к сведению, – ответил он. – Приятных каникул.

На следующий день я снова заглянул в магазин мужской одежды. Продавец узнал меня, пожал мне руку, завел разговор. С его помощью я выбрал себе в качестве подарка на Рождество золотые запонки, что, естественно, привело к приобретению новой сорочки с отложными манжетами. Не стану утверждать, что какая-либо из этих покупок наделила меня новыми философскими прозрениями, однако выглядели они очень эффектно, и, стоя перед тройным зеркалом, я ощущал такое довольство, точно сам эту рубашку и сшил. Потребление вполне способно послужить заменой производства, не так ли? Я вошел в магазин с пустыми руками, а вышел нагруженный товарами: рубашкой с отложными манжетами, да, а также с широкими, под цвет рубашки, брюками и желто-коричневой наплечной сумкой, сшитой из великолепной, маслянистой на ощупь ягнячьей кожи. Ну и еще одной рубашкой. В дополнение к двум парам обуви прилично одевающемуся мужчине требуются как минимум одна рубашка белая и одна голубая. Плюс третья, розовая. Всегда любил розовый цвет.

На меня напало такое благодушие, что я зашел в женский магазинчик, дабы купить подарок и Ясмине. Из всего, что там предлагалось, явным фаворитом был кулончик – рубин в золотой оправе. Увидев его цену – двадцать шесть сотен долларов, – я внутренне поежился, но затем напомнил себе, что железо следует ковать, пока оно горячо, да и в самом худшем случае я всегда могу продать еще какую-нибудь из драгоценностей Альмы. Я добавил к подарку карточку, на которой написал: «От Конфуция с любовью» – и отправил его в дом родителей Ясмины.

24 декабря, позвонив, как полагается, родителям, я разложил по тарелкам содержимое купленных мною консервных банок, налил себе большой бокал шампанского и перенес все это на подносе в столовую, где впервые накрыл для себя стол – действие, как мне представлялось, уместно праздничное.

27 декабря позвонила Ясмина.

– Что ты себе позволяешь?

– Прошу прощения?

– Ты не имеешь на это права.

– Счастливой хануки, – сказал я.

– Нельзя так, Джозеф.