— Истинно сказано: гнев человека не творит правды Божией. Не тебе бы, княже Алексей княж Никитов сын Трубецкой, перебежчиков поминать. Ворон ворону глаз не выклюет.

Все обмерли. Из дверей шагнул Шеин, прославленный воевода; столбовой боярин, витязь смоленский Михайло Борисович Шеин. Он был поменьше «архистратига», но шире в плечах и груди и без брюха. Илья Муромец да и только! Глаза словно голубые топазы, искрящиеся насмешливым умом. Это он привез в Москву весть о победе Шуйского над названым Дмитрием и был пожалован из чашников в окольничьи. Оба боярина, находившиеся в старой местнической распре, постоянно соперничали друг с другом и в душе, и в трапезной, и на поле брани. Слова Шеина были явным оскорблением. Все знали, что князья Трубецкие, кроме Алексея Никитича и Дмитрия Тимофеевича, не очень надежного сподвижника Пожарского, сбежали в Смутное время к ляхам за «Литовский рубеж» и там, служа Сигизмунду III и Владиславу, совсем ополячились. Такой «отъезд» признавался за государственную измену. Князь Юрий Никитич, битый Болотниковым и лже-Горчаковым, сбрил бороду, надел шляхетский сшитый у варшавского портного камзол и преобразился в Еже-Вигунда-Иеронима. Сын его, Петр Юрьевич, получил от польской короны титло королевского камергера и маршала Стародубского. Хуже того, Трубецкие стали католиками и детей своих воспитывали в католичестве. Сам же Алексей Никитич хотя и остался в Москве, замарал себя, присягнув Тушинскому вору. Одно время — в 1611 году — он был неверным союзником Прокопия Ляпунова, еще до Минина и Пожарского поднявшего народное восстание в Рязани против королевича Владислава и двинувшегося неудачным, правда, походом на Москву.

На все это и намекал Шеин, мстя боярину-князю за то, что тот на пиру был больше обласкан Царем и ближе посажен к его августейшей особе. Хотя всем была ведома неукротимая ненависть Трубецкого к новым служилым родам и к служилым выходцам из чужих земель, к нему благоволили Царь и его батюшка Филарет, его отец, глава церкви, подлинный Государь Московии.

Задохнулся князь от ярости, опалился злобою не окольничего.

— Как ты смеешь, сучий ты хвост! — взревел он хрипло, бросаясь на Шеина. — Сам ты сума переметная!.. Это ты, шельма, ляхам Смоленск сдал! За это Царь Иван Васильевич казнил бы тебя на лобном месте!..

Могучий голос Трубецкого разносился чуть не по всему Кремлю:

— Ах ты, шельма треанафемская! Гнусник, негодивец шелудивый! Снимут тебе голову, Михаиле, снимут!.. Мои предки твоих батожьем лупцевали… А тебе и Царь не указ, коли он меня выше тебя посадил?.. Отцов твоих я не поместил бы с псами стад моих!

— Михаил — Царь, а ты его псарь!

— В землю вобью!.. — проревел Трубецкой.

С этими словами он вцепился в бороду Шеина. Тот огрел его кулаком по скуле. Бояре, предводительствуемые исполински могучим курским воеводой Петром Ромодановским, кое-как разняли сиятельных драчунов.

Шеин обдал Трубецкого взглядом, полным жгучего презрения, и, заглушая бешеный рык подгулявшего князя, спокойно проговорил:

— Как сказал некий лакедемонянин, «клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!».

Но Трубецкой не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И он надрывно прокричал Шеину:

— Век не забуду!.. Ужо я тебя!.. Почему ты не взорвался в Смоленском соборе? Почему тебе дали бежать из плена? Не потому ли, что ты такой же перевертыш!.. — И они снова кинулись друг на друга.

— Это я перевертыш?!. А не ты?!.

Хватали за грудки, рвали бороды.

— Разнимите этих псов! — раздался из дверей сердитый тонкий голос.

Этот голос знали все в Кремле — голос боярина Феодора Ивановича Шереметева. Хотя в Боярской думе первенствовал боярин князь Иван Феодорович Мстиславский, истинным правителем Московского государства при кротком Царе в отсутствие Филарета был Феодор Иванович Шереметев. Видимо, он не узнал со спины Шеина, а то бы и он остерегся задеть грозного воеводу.

Расходившийся Шеин оттолкнул Трубецкого, резко повернулся к Шереметеву и гневно бросил:

— Ты кого псом обозвал? Меня, Шеина?!. Шелудивый пес тот, кто изменил Царю Борису под Кромами! Пес тот, кто присягал Владиславу Жигимонтовичу яко Царю всея Руси на Девичьем поле, когда я в Смоленском кремле сидел! Пес тот, кто гетману Жолкевскому дуну лизал, кто за ляхов супротив ополчения Прокопия Ляпунова пошел! Пес тот, кто с ляхами в Кремле тут сидел, пока его Пожарский не вызволил!..

— Полно, полно тебе! — побелев, замахал на него руками Шереметев. — Ну, охолони, обознался я, не признал тебя, с кем не бывает… Да нетто мы не знаем твои многие службы отечеству!..

Шеин плюнул и пошел, отряхивая ручища от клочков бороды Трубецкого, с крыльца валкой медвежьей походкой, задевая дюжими плечами притихших бояр.

Из дверей вышел князь Мстиславский:

— Что тут за шум? Кто кричал?

— Да Шеин вон лаялся спьяну, — негромко объяснил ему Шереметев. — На князя Трубецкого наорал, на меня. Чушь всякую во хмелю нес…

— Зато на войне он нас всех стоит, — неожиданно рек Мстиславский. — Так намедни сказал мне патриарх наш и Государь святейший Филарет Никитич. И я должен с ним согласиться.

Позднее Лермонт убедился, что Трубецкой принадлежал к «боярской крамоле», которую подрубил, но не вырвал с корнем Иван Грозный, что он и близкие к нему князья и бояре и в 1612 году, при возведении на престол Тишайщего Михаила, уповали на молодость и недалекость нового Царя. Князь спал и во сне видел, как бы снова разбить Русь на уделы и поделить их между князьями.

Зная о мстительности, злонравии и коварстве его высококняжеского сиятельства, столь дерзкого на слово и на руку, Лермонт долго опасался князя и его поплечников, но дороги их как будто больше не перекрещивались, хотя под конец сошлись весьма близко, что возымело роковые последствия.

Они перекрестились, как перекрещиваются молнии, через два с лишним столетия, в жизни потомков Трубецких и Лермонтов.

В полку Лермонту сказали, что Трубецкой — один из самых влиятельных молодых еще князей-бояр, искусный царедворец, человек коварный и опасный, лютый зверюга. В Кремле знали, что Трубецкой не гнушался наглым подлогом выборов Царей. О таких в Библии, у Иова, сказано: «Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов». Далее разузнал в Кремле Лермонт, что Алексей Никитич Трубецкой, или Трубчевский, вел свое начало от великого князя Гедимина Литовского, соперника московских князей, правившего не только Литвой, но и русскими княжествами вплоть до Смоленска, Чернигова и Киева и покушавшегося на Новгород и Псков. Другой его предок в том же столетии, Димитрий Ольгердович, володел Брянском, Черниговом и Трубчевском. Близкий родич его князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой до избрания на царство Михаила Романова был правителем Москвы и даже всего Московского государства. И гнев такого вельможи, стоявшего у самого трона, навлек на себя несчастный Лермонт!

Вся Москва знала, что князь Трубецкой любил давать излишний простор языку и рукам. Он вполне мог бы попытаться прибить Лермонта, как холопа, и тогда дело неминуемо кончилось бы смертоубийством одного (Трубецкого, конечно) и казнью другого (увы, бельского немчины).