– Ошибалась, – кивнула мама. – У них ничего не было. Я это точно знаю. Но, может, он спит с этой самой Минни, Мицци, как ее?

– Что ты! – засмеялась я. – Она себя для мужа бережет.

– У нее есть жених?

– Если бы! Нет у нее жениха, и сие составляет предмет ее печальных размышлений. Ищет, найти не может. Печальная судьба горничной из богатой семьи.

– Ты, смотрю я, социалистка, – сказала мама.

– Никогда! – ответила я.

– А ты знаешь, кто такие социалисты? Чего они хотят? За что они борются? Какая у них партия, программа? – с горячностью вдруг заговорила мама.

– Знаю, ваше сиятельство, – сказала я ей. – Знаю, моя дорогая графиня фон Мерзебург. Читала о них в газетах и даже прочла несколько брошюр. А «Коммунистический манифест» господ Маркса и Энгельса у меня дома на книжной полке стоит.

– Ну и? – спросила мама. – Неужели ты не понимаешь?

– Понимаю, – сказала я, взяв ее за руку, и ощутила ответное пожатие. – Понимаю все, о чем они говорят. Про угнетенные массы города и деревни, про изъятие добавленной стоимости, про эксплуатацию, про наемный труд и капитал. И вообще про классовую борьбу. Я их понимаю, мамочка. Более того, я им сочувствую всей душой. Наверное, на их месте я была точно такая же. Любой мыслящий человек просто обязан быть социалистом. На их стороне разум и совесть. Но! – сказала я и громко поставила чашку на стол. – Но социалисты ведь пишут о классовой борьбе? Да? Так вот вам, господа социалисты! В классовой борьбе мы по разные стороны линии фронта. Социалисты против меня, а я против социалистов. Социалисты будут сжигать мое имение. Социалисты превратят мою квартиру в рабочий барак, а меня повесят, а перед этим, скорее всего, хорошенько изнасилуют. Поэтому я, посредством армии и полиции, а ежели надо будет, то и сама, вот этой рукой (я сжала кулак перед маминым носом) буду вешать социалистов, пока сил хватит.

– И насиловать тоже? – засмеялась мама.

– Я подумаю, – засмеялась я в ответ.

– Твое положение ужасно, – сказала мама, – потому что ты не капиталист. Ты феодал. Тебе придется биться на два фронта.

– О, да! – закричала я. – Разумеется. Я думала об этом. Но мне лучше, чем социалисту. Потому что социалист в своей борьбе против буржуазии вряд ли сможет заключить тактический союз с аристократией.

– Знаменитый анархист Кропоткин, как известно, князь, – сказала мама. – Высокородный русский аристократ. Граф Циглау тоже аристократ. Большего аристократа во всей империи не сыщешь. И большего социалиста – тоже! По-моему, он содержит целую партию.

– Отдельные люди не в счет, – сказала я. – Мало ли, кому какая вожжа под хвост попадет! А возьми какого-нибудь рабочего вожака, жени его на княжеской дочке, подари ему поместье – он думать забудет про свою «экспроприацию». Или как это там у них? Так заважничает! Лакеев из Африки себе выпишет. Но это отдельные люди, мама, а у меня классовый подход. Может быть, среди отдельных социалистов есть отдельные приятные господа. Но вообще они мои враги. Кстати говоря, врагов иметь гораздо полезней, чем друзей.

– Все такая же, – опять сказала мама, – болтушка. Когда тебе было четыре-пять лет, ты была такая болтушка, что мы с твоей бывшей гувернанткой просто с ума от тебя сходили. У тебя было обо всем свое мнение. Ты не могла пройти мимо ежика, мимо гриба, мимо куска яблочного пирога или деревенских ребят, которые ловили рыбу, чтоб тут же не рассказать нам о них с три короба. У меня до сих пор в ушах звенит, как вспоминаю. Твой папа говорил: «Она либо станет писательницей, либо нарвется на крупные неприятности». А соседка велела давать тебе валериановый корень, но твой дедушка запретил.

Я заметила, что она сказала не «дедушка», а «твой дедушка», именно так.

– Дедушка правильно сделал, – сказала я.

Кофе уже был допит, а разговор получился какой-то странный. Все было – и воспоминания о детстве, и спор о социализме, и даже сплетни о слугах. Любимое развлечение разлагающейся аристократии, доложу я вам. Все было. Нежности не было. Мне стало очень обидно. Я ведь к маме не про князя Кропоткина с Карлом Марксом поболтать ехала! Я же к ней за нежностью ехала! И вот тебе раз! Взаимные шпильки. Несостоявшаяся пощечина и потом болтовня ни о чем.

Я вдруг вспомнила, что точно не знаю, что на самом деле случилось с папой. Мне страшно стало. Но не от того, что он, не дай бог, умер или мог умереть – смерть неизбежна, а беды, постигающие нас из-за смерти близкого человека, мы начинаем ощущать очень не сразу – мне страшно стало самой себя. Стало страшно, что мне все равно. Я в течение одной секунды прокрутила в уме три возможных варианта. Номер один – папа встал, умылся, растирая затекшую шею, позавтракал и занялся своими делами. Номер два – я возвращаюсь домой, слуг нет – я их сама отпустила. Папа лежит на диване, стонет и хрипит. Я бегу на улицу, натыкаюсь на прохожих, как-то вызываю карету скорой помощи. Номер три – я возвращаюсь домой. Меня встречают постные лица камердинера Генриха и горничной Мицци. Они говорят мне: «Барышня, присядьте. Барышня, только не волнуйтесь, держите себя в руках» и все такое… И вот все эти три варианта за секунду пролетели у меня в голове – и как влетели, так и вылетели, не оставив следа.

Поэтому мне стало страшно уйти. Я спросила:

– Мамочка, а ты как жила?

– Так же, как и ты, – ответила она. – Неплохо.

– Ну а что ты делала? – спросила я. – Вот я училась, ходила в оперу, читала книги, ездила в гости. Ну, конечно, больше всего училась, это самое главное… А ты?

– А я рисовала, – сказала мама. – Пойдем, покажу.

Она встала и жестом позвала меня за собой. Я вспомнила этот жест, как тогда, в этот ужасный день, когда я заплакала из-за убежавшего цыпленка, а мама присела передо мной на корточки, промокнула мне глаза, но не приласкала – как я этого ждала! Как ждала! Даже сейчас вспомнила. Как все мое маленькое тело изнылось тогда в желании и предчувствии маминой ласки, маминых рук на моих плечах – я это так сильно вспомнила, что мне сейчас тоже на секундочку захотелось, чтобы мама меня обняла и поцеловала, – но мама сделала рукой тот самый жест – ладонью по бедру, как будто собачку зовет, – и этот жест, может быть, позволительный в отношении маленького ребенка, был совершенно неприличен по отношению ко мне, шестнадцатилетней девице, которую она, вдобавок, столько лет не видела.

Но я решила не придираться, во всяком случае на этот раз, и пошла за мамой. Мансарда, в которой она жила, была довольно большая. Не удивлюсь, если она занимала площадь двух квартир, потому что находилась в торце дома и смотрела на две стороны. Сначала мы с мамой сидели на теневой стороне, а потом, пройдя мимо двух закрытых дверей, повернули налево и вошли в большую солнечную комнату с красивыми высокими ломаными потолками, именно ломаными, а не просто скошенными. То есть скосов было два – один крутой, ближе к окну, другой пологий, под самой крышей. Потолки были бело-лиловые, а поверх этого шло сложное переплетение черных деревянных балок. «Почти как в старинном доме», – подумала я, но тут же поняла, что дом был совсем недавней постройки, а это просто архитектор наводил романтическую красивость. Узкое прорезное окно смотрело на разноцветные крыши особнячков. Наверное, это был один из самых высоких домов на Инзеле, поэтому весь Инзель был виден во всех подробностях. Несмотря на деревья, угадывались и длинные «римские» улицы, и короткие, поперечные, «арабские». Вдали, немножко левее, виднелась полоска реки, а за ней скала Штефанбург. Я посмотрела вниз и увидела тот маленький скверик с фонтанчиками и двумя скамейками, где я час назад сидела и задремала в ожидании мамы. А мама, значит, все это время сидела у окна, смотрела, как я маюсь на этой скамейке, и ждала, когда я наконец уберусь с глаз долой.