Какая интересная штука жизнь. Чем дольше живешь, тем меньше понимаешь. Смешно, конечно, когда такие мысли изрекает шестнадцатилетняя девица. «Интересно, – подумала я, – что придет мне в голову, когда мне станет двадцать шесть, тридцать шесть, сорок шесть?» Кстати говоря, сколько лет маме? Кажется, сорок. Она родила меня поздно. Я еще раз поняла, что не могу ее вспомнить, хотя она прямо вот в эту минуту стояла сзади меня и, судя по звуку, что-то искала в книжном шкафу.

– Вот», – сказала она и вытащила из книжного шкафа два толстых альбома. In magno folio[9], как говорил дедушка. То есть размером вдвое больше самого большого словаря или энциклопедии. – Вот, – сказала мама, положила эти альбомы на диван, села и указала мне на место по другую сторону этих толстых, хорошо переплетенных книг.

– Ты уже издала свои произведения? – спросила я, подняв брови. Хотя понятно было, что это вовсе не изданные книги. Но мама пропустила это мимо ушей – так же, как я пропустила ее похлопывание по бедру – и сказала мне:

– Погляди, если интересно.

Я взяла верхний альбом (он был довольно тяжелый), положила его себе на колени и раскрыла.

Боже! Я ожидала увидеть что угодно, но только не это.

На большие листы хорошей ватманской бумаги были наклеены какие-то письма, причем не целиком, а разрезанные на кусочки. Я узнала почерк – это были письма госпожи Антонеску. Те самые письма, которые она писала маме о том, как я живу. А на ватманской бумаге искусной акварелью были изображены сценки из этих писем. То есть была нарисована я. Я во всех видах: как я завтракаю, как разговариваю с папой, как сижу над книжкой, как пишу в тетрадке, гуляю по парку или по лесу, ловлю рыбу, разговариваю с деревенскими мальчишками. Вот я в гостях, на детском празднике у князя такого-то и у магната сякого-то. А вот у нас гости. Вот тот самый толстый мальчик – сын папиного очень благородного, но бедного приятеля. Глупый мальчик, который задавал мне какие-то глупые вопросы. Как будет по-немецки «чересседельник»? «Sattelgurt» будет чересседельник!

Было нарисовано очень похоже. Так похоже, что мне казалось – мама рисовала это с натуры. И вся обстановка у нас в имении тоже была нарисована со всей тщательностью и подробностью: и книжные шкафы, и посудные, и фарфоровые керосиновые лампы, и папино любимое кресло, и моя комната – в общем всё, всё, всё. Я перевела глаза на эти вырезанные кусочки из писем. Там было написано вовсе не так подробно. Там было написано просто: «Далли сегодня пробовала сама ловить рыбу. Игнатий дал ей удочку». А сверху была нарисована целая картина, включая плотву, которую я ловко выдергиваю из воды. Рядом стоят госпожа Антонеску и наш дворник-медведь Игнатий, а деревенские ребята глядят, как барышня развлекается, а в углу та самая золотоволосая Грета Мюллер стоит, почему-то приложив палец ко рту. Я заметила, рассматривая наклеенные кусочки писем, что госпожа Антонеску писала на одной стороне.

– Мамочка, – спросила я, – а госпожа Антонеску просто так писала на одной стороне или ты ее просила писать на одной стороне, чтоб потом удобно было наклеивать?

– Я просила, – сказала мама.

– Понятно, – вздохнула я, хотя мне на самом деле ничего не было понятно.

Если мама так подробно и так тщательно рисовала эти картинки, значит, она всей душой была со мной? Ведь так? Не может же быть, что ей просто нечем было заняться. Ни театра, ни друзей, ни приемов, ни прогулок – вообще ничего? Как будто бы она жила на необитаемом острове. Но ведь это же не так. Инзель, хоть и остров, но очень даже обитаемый. Наверное, достаточно общества для графини фон Мерзебург. Зачем же она целыми днями рисовала эти огромные иллюстрации к письмам госпожи Антонеску? Жизнь собственной дочери в картинках. Значит, она скучала по мне? Хотела меня видеть? Но неужели свою тоску по дочери нельзя было удовлетворить как-то по-другому, по-человечески – не рисованием картинок, а просто письмом, назначенной встречей, приездом в имение или сюда, в нашу штефанбургскую квартиру, наконец! Ничего не понятно.

– Почему ты к нам просто не приехала? – спросила я. – Почему ты не встретилась со мной, миль пардон, без картинок? Вот так вот: «Далли! Мамочка!» – изобразила я, раскинула руки для объятий, развернулась и пододвинулась к ней, насколько позволял лежащий между нами толстый кожаный фолиант.

Честное слово, я ждала, что она повернется ко мне, тоже раскинет руки и мы обнимемся. Но она только пожала плечами и сказала:

– Просто приехать? А на каком основании?

Мне кажется, я первый раз в жизни очень гадко выругалась. Про всех родственников моей мамы по женской восходящей линии. Но, разумеется, я сделала это даже не шепотом, а в уме. А снаружи я тихо опустила руки, причем правую руку положила на диванную спинку, тем самым давая маме шанс прикоснуться ко мне, погладить мою руку хотя бы, и сказала:

– Прости, я не совсем тебя поняла. То есть как – на каком основании?

– Да очень просто, – усмехнулась мама. – Как это так – приехать, выпрыгнуть из коляски, взбежать на крылечко, распахнуть дверь и, как говорят в народе, здрасьте, я ваша тетя?

– Ты же не тетя, – сказала я. У меня даже голос сел. Я говорила как-то сипло. – Ты же не тетя. Ты ведь мама. Моя. А папина жена.

– Бывшая, – поправила мама.

– Но ведь вы не разведены! – сказала я.

– Ты и это знаешь? – усмехнулась она. – Кто сказал? Девки на кухне?

– Папа сказал, – ответила я. – Папа мне все объяснил. Что ты настояла на браке по римскому обряду, а также на том, чтоб папа перешел в римскую церковь, чтоб папа стал католиком. Значит, – сказала я, – значит, значит…

– Что значит? – спросила мама.

Она держала спину очень прямо, между тыльной стороной ладони моей левой руки и ее спиной оставалось сантиметра три, не больше. Какой-то дюйм. Но я почему-то почувствовала, что этот дюйм мама не перейдет. Не отклонится чуть-чуть, чтобы почувствовать мою руку у себя на спине.

– Что же это значит? – повторила она.

– А вот сама догадайся, – ответила я.

– Сорок одежек без окон без дверей, – засмеялась мама. – Без рук, без ног, посередине гвоздик! – Зачем она это говорила? Наверное, растерялась. – Хватит мне загадывать загадки, – сказала она. – Я не понимаю, что это значит, и совершенно не интересуюсь.

– Мамочка, – сказала я и все-таки положила руку на ее каменной худобы спину. – Мамочка моя дорогая, все ты прекрасно понимаешь. Если человек в таких подробностях рассказывает о другом человеке, то есть если мужчина, брошенный муж рассказывает в таких подробностях о покинувшей его жене, значит, он скучает без нее. Значит, он хочет ее видеть… самое маленькое.

– Брошенный муж, – засмеялась мама, – ничего себе! Чем дальше, тем интереснее. Знаешь, Далли, – заговорила она, ни капельки не шевеля своей спиной. Как будто у нее спина была не настоящая, не чувствовала мою руку, – знаешь, Далли, я действительно рада, что мы встретились. Столько новых и небывалых подробностей. Впору взять блокнот и записать. Значит, брошенный муж! А интересно, твой папа не рассказывал тебе, как это так получилось, что я вдруг с бухты-барахты его бросила? С чего это мне в голову вдруг пришла такая оригинальная мысль? Какова причина?