– Вот и хорошо. Пусть по городу пойдет слух, что мой янтарь – это чудо из чудес. Что цезарь свихнулся на янтаре, как свихнулся на своей вилле в Тибуре прадед Адриан, как дедушка Антонин Пий помешался на добропорядочности, а мой отец – на философии. Ты не сбрил бороду, Тертулл, видно, ты очень привержен философии?

– Нет, цезарь, – Тертулл почувствовал потребность высказаться искренне, до конца. – Я привержен философии постольку, поскольку она называет предметы и пытается объяснить незримое. Всякий поэт желает заглянуть за горизонт, не важно, как близко или далеко проведена эта черта. Я согласен со стоиками в том, что человек по природе неглуп, сносен и любит, когда хорошо, и не любит, когда плохо, однако попытку твоего великого отца научить людей или, скажем, римский народ жить по природе, а значит, добродетельно никогда не считал удачной. Я опять же согласен с Титом Ливием и прочими отцами-историками, утверждавшими, что римскому народу изначально присущи некая героическая основательность, умение терпеть, жертвовать собой на благо отчизны и при умелом руководстве доводить дело до конца. И все-таки у меня есть большие сомнения в трезвости взгляда и мыслей простолюдинов, в их какой-то особой, недоступной высшим сословиям мудрости, которую им приписывают «друзья народа». Если позволишь, государь, – он на мгновение запнулся, – я расскажу забавную историю, поведанную мне в Африке неким неглупым человеком. Он много повидал, в его трезвость я верю.

Император кивнул.

– Был в древности один философ, весьма усердный в изучении всевозможных искусств и наук. Он восхищался знанием и умением, полагая, что человек, которому недоступны эти совершенства, справедливо может быть назван варваром. Вот и начал он обучать всякого, кто бы ни обращался к нему с просьбой открыть истину, да еще и доплачивал, когда видел его усердие. Другими словами, он стремился сделать науку и искусство доступными каждому, полагая, что это самый верный путь научить человека жить правильно. Поскольку наш мудрец был богат, к нему ринулись толпы возжелавших знаний. Однажды ночью ему приснилось, что покровительницы наук в образе прекрасных женщин очутились в борделе и отдавались всякому, кто пожелает. Увидев это, он очень удивился и спросил: «Что же это такое? Разве вы, богини, не покровительницы искусств и наук?»

Те ответили: «Да, разумеется».

«Но почему же вы очутились в лупанарии?»

Ему ответила Клио – муза истории: «Да, это так, но ведь это ты поместил нас сюда».

Проснулся мудрец и задумался, потом сообразил, что делать науки и искусства доступными означает умалять божество. И, раскаявшись, больше так не поступал. Известно, что существуют вещи, постичь которые следует немалыми трудами, и порой видимое другим усердие в этом деле сродни глупости или мошенничеству.

Коммод не ответил.

В молчании они вернулись в зал, откуда вышли осматривать сокровища. Здесь его ждал Витразин, рядом с ним стоял раб, державший в руках поднос, на котором грудой лежали письма, свитки и прочие документы. Император замахал на него руками:

– Только не сегодня, не сейчас! Витразин, ты жесток. Я устал и хочу отдохнуть.

– Но, государь…

Коммод с хитрецой подмигнул Тертуллу и, вновь обратившись к Публию, спросил:

– Откуда в тебе, сыне гладиатора, такое усердие? Уж не глупость ли это? Или, может, мошенничество?

– Господин!.. – сменился в лице Публий.

В этот момент Клеандр поддержал секретаря:

– Господину следует хотя бы просмотреть бумаги, от делить важные от несущественных или тех, которые могут подождать.

– Идите вы все!.. – кратко выразился Луций. – Сказано, завтра. Интересно, куда ты сейчас отправляешься, Тертулл? В свою каморку на чердаке?

У поэта отвисла челюсть.

Император радостно засмеялся, принялся подергивать себя за пальцы.

– Вот ты и попался, злоумышленник. Теперь я знаю, где ты вынашиваешь зловещие планы. Мне все известно, – он по грозил пальцем стихотворцу. – Признайся, ты вернулся в Рим, чтобы свергнуть молокососа и возвести на трон какого-нибудь философа в сенатской тоге или какого-нибудь седобородого вояку или рубаку?

Тертулл оцепенел, замерли и Публий Витразин, и спальник. Стало слышно, как по залу летала муха. Император проследил за ней взглядом, начал подкрадываться и, дождавшись, когда насекомое сядет на стену, доблестно прихлопнул ее изящной мухобойкой с резной костяной ручкой. Не поворачивая головы, Коммод подал голос:

– Шучу.

Затем, повернувшись, заинтересованно спросил:

– Нет, серьезно, что ты собираешься делать сегодня вечером? Можешь остаться во дворце, здесь тебе найдут более достойное помещение. Расскажешь еще что-нибудь столь же замысловатое.

Тертулл неопределенно двинул руками. Он и рад что-нибудь ответить, если бы знал что. Наконец, прокашлявшись, сипло выговорил:

– Государь, сегодня мне будет не до коварных планов.

– Что так? – заинтересовался Коммод.

– Сегодня я приглашен к Бебию. Придет Лет, мы втроем отметим мое возвращение. Восемь лет назад мы втроем явились к вашей матери Фаустине, чтобы обсудить, как помочь несчастной Марции. Твоя матушка, цезарь, предложила выкрасть ее. С того разговора и начались наши хождения по мукам – ссылки, изгнание, мятеж Авидия Кассия, смерть божественного Марка. Восемь лет, а кажется, полжизни прошло, – голос у него дрогнул. – Теперь, как видно, круг замкнулся. Это случилось по твоей воле, господин, в твое царствование.

Коммод схватился за голову.

– Юпитер всемогущий! Геркулес Непобедимый!! С вами еще был Сегестий, телохранитель моего отца. Помнится, я еще предложил вам свою помощь, но вы отвергли ее.

Он внезапно заливисто, от всей души рассмеялся и добавил:

– Я все помню. Как, например, ты не вылезал из спальни моей матушки, – заметив испуг на лице стихотворца, успокоил его жестом. – Не бойся, меня это трогает не более, чем нравоучения Помпеяна. Слушай, так ведь я полноправный участник тех событий и поэтому имею полное право принять участие в вашей пирушке. Свою долю выпивки и угощения я внесу.

– Как прикажешь, государь, но Бебий предупредил, что ничего приносить не надо. В доме Лонга всего вдоволь. Клавдия Максима заказала огромного копченого осетра, доставленного с берегов Меотийского озера (Азовского моря). Его подадут заправленным оливковым маслом, уксусом и горчицей.

– Ты раздражаешь мне печень! – воскликнул Коммод. – Как это глупо с твоей стороны отказываться от императорских даров. Ничего, от фалернского даже наш гордый Бебий не откажется. Клеандр, прикажи захватить! Что ты морщишься, Тертулл? Уже загордился? Не по душе моя компания? Кстати, можешь называть меня Луций.

– Слушаюсь, Луций. Дело не в гордости, а в данном мною слове.

– Ну-ка, ну-ка? – уставился на него император.

– Бебий просил, чтобы все было тихо, по-семейному. Помянем Сегестия, пожелаем доброго вдове Виргуле.

– Я что, штурмом собираюсь брать его дом? – пожал плечами император.

Тертулл помялся, потом предупредил:

– Мы решили обойтись без музыкантов, флейтисток, фокусников. Без пения труб и