нигде больше не возьмут. В Москве, во всяком случае. И почему-то обязательно, чтобы мы через райком сообщили о своём решении в комитет комсомола МГУ – похоже, он всё про тебя знает. Чем ты умудрился так насолить ему?

По голове словно чем-то ударили. В ушах звенело. Мысли путались. Это было состояние грогги, как после нокдауна. Вот она, обратка, прилетела! А он уж было успокоился. Поначалу всё ждал, а потом решил, что пронесло. Пронесло! И ещё как пронесёт! Сидел и смотрел на Людмилу невидящими глазами. Она поняла его состояние, молчала.

Потом он начал отвечать на её вопрос, хотел коротко отделаться общими фразами, но коротко не вышло, слово за слово он рассказал всё. Потрясённая, она живо представила неожиданно свалившуюся тогда Лайму, как они её выхаживали, не понимая, что могло приключиться с такой здоровой всегда латышкой. Ревность к ней давно остыла, и сейчас она чувствовала лишь острую жалость, легко представляя себя на её месте.

Какое-то время она тоже сидела оглушённая, потом высказалась с присущей ей непосредственностью:

– Яйца таким отрывать нужно! Он мне тоже намекал, что с ним надо дружить, ведь придёт время комнату получать, и так всяко-разно. Мне и раньше рассказывали, но я как-то не верила – такой солидный. Депутат. Вот сука!

Ещё посидела, обдумывая ситуацию.

– Но ты попал под танк. Ему и директор торга, и парторг в рот смотрят. Он их, похоже, прикармливает серьёзно. И с начальником ОБХСС дружит. Это они по твою душу приходили, а не за Пашей. Тебе здорово повезло, что ты несовершеннолетний. Иначе уже сидел бы.

– Люсь, и что же мне делать?

– Не знаю, Ромашка. Плохо всё. Он и с первым секретарём райкома комсомола вась-вась. Даже если я взбрыкну, он через райком продавит решение – на бюро вынесут и сами решат, – она ещё подумала. – Про самого Зуева молчи как рыба. Он тебе не по зубам. Единственный вариант – я провожу собрание, ты встаёшь и рассказываешь, что рубил не ты, а Пашка, что ты вообще ни разу не рубил и не умеешь, это все знают, и пусть опрашивают сотрудников, если хотят. А подписал по неопытности, не читая, потому что тебе директор с Пашкой подсказали. Мы это занесём в протокол. После этого уже не получится втихаря всё провернуть. Им придётся либо расследование проводить, шум поднимать, что не с руки, либо замять дело. Главное, что из протокола уже не получится вычеркнуть – это документ. Я, конечно, по башке получу, что внесла, но ничего, отбрешусь. Скажу, что растерялась. Другого варианта я не вижу.

Ромка напряжённо думал. Людмила предлагала реальный выход из ситуации. Причём всё было честно. Его подставили, он защищается. Вот только…

– Спасибо, Люсь! Это дельный вариант, но я не могу. Это означает заложить Пашку, а это западло, хоть он и гондон.

– Господи, Ромка, ты что, на всю жизнь чистоплюем останешься?

– Почему, Люсь, я вовсе не чистоплюй, просто есть вещи, которые нельзя делать, чтобы не перестать уважать себя.

– А оказаться вышвырнутым с работы, из университета и из Москвы, чтобы спасти козла, который сам же тебя и подставил, – это уважать себя?

– Я что-нибудь придумаю. Спасибо, что предупредила. Кто предупреждён, тот вооружён.

– Ну, как знаешь, я тебя не понимаю, наверное, мы действительно разные.

Она смотрела на него с горечью и какой-то странной любовью, будто гордясь им, вопреки своим словам. Он встал, поцеловал её в кончик носа, как когда-то, и вышел. А она ещё долго сидела не двигаясь и глядя в пустоту.

* * *

Первая незапланированная поездка домой, в Пензу, после нескольких месяцев в Москве. Кажется, что прошла целая вечность. Безумно хочется обнять маму, прижаться к ней. Заснуть и проснуться в своей кровати.

Утром в трусах и босиком прошлёпать на кухню, где мама приготовила что-нибудь вкусненькое. Вновь почувствовать, что тебя любят и балуют. Кажется, что сердце очерствело в этом стремительном взрослении. А так хочется поймать ещё хоть лучик ускользающей вместе с детством беззаботности.

Он последним всходит на трап винтокрылого трудяги Ан-24, бросает сумку в хвостовой багажный отсек, поднимает глаза и встречается взглядом с совершенно непрофессиональной, чуть смущённой и оттого очаровательной улыбкой молоденькой стюардессы. Она почему-то пристально его рассматривает. Он с удовольствием отвечает ей тем же. Синеглазое, курносое, в россыпи веснушек лицо в сочетании с красивой формой, подчёркивающей стройность фигурки, вызывает непреодолимое желание познакомиться. Как Олег это делает? Так просто и естественно. У него же какой-то ступор, смущение, вот-вот краска зальёт лицо.

К счастью, девушка сама приходит на помощь – оказывается, она приняла его за музыканта из популярной молодёжной группы. Никогда бы не подумал, что быть музыкантом – так круто. Начинает по-честному разубеждать, вроде бы преуспевает в этом, но какая-то чертовщинка так и скачет в огромных голубых глазах. Она совершенно забыла о своих обязанностях, и взлёт они встретили всё в том же багажном отсеке, отделённом от салона лишь занавеской. Незаметно переместились на сами чемоданы. Там было удобнее убеждать друг друга в собственной правоте.

«Чудо» случилось и продолжалось почти весь недолгий полёт до Пензы, пока голос командира корабля, извещающий о скорой посадке, не вернул их к действительности. Пассажиры этого рейса обошлись без леденцов и воды, а он навсегда влюбился в небо и понял, что такое популярность.

Вот и улицы родного города. После разлуки они воспринимаются иначе. Смывается повседневность, что ли. Теперь ты – гость. Любимый, долгожданный, но – гость. А они становятся частью твоей истории. Вот тут ему впервые разбили нос. А здесь случился первый поцелуй. И сейчас уже не разберёшь, что оказалось более волнующим.

Основанная когда-то как засечная крепость для обороны от набегов кочевников, Пенза быстро оказалась в глубоком тылу и военной, и общественной жизни. А оно и неплохо. И жили, и растили и хлеб, и детей. И дети получались хорошие. Ладные и красивые. Особенно девочки.

Дома хватило двух часов. Чтобы пообедать и получить порцию материнской любви. И бегом на улицу. К друзьям. Так хочется увидеться, узнать все новости, самому поделиться.

Друзья заметно повзрослели. Но эта взрослость почему-то прочно ассоциировалась у них с бутылкой. Он, конечно, тоже не был трезвенником, как полугодом ранее. Но всё же, но всё же. Пили в Пензе как-то иначе. Невкусно, на его столичный взгляд. Тяжело, много и быстро. Закуской не заморачивались. Торопясь достичь состояния агрессивной невменяемости. Как следствие, на некоторых висели условные сроки, а парочка буйных передовиков – Бильман и Джин –